Житие маррана
Шрифт:
Маньоска спрашивает обвиняемого, разрешились ли его сомнения. Франсиско расправляет складки хитона, поднимает на судей усталый взгляд и произносит только одно слово: «Нет».
Стены зала стонут от возмущения. Заключенного отправляют назад в камеру, хотя с большим удовольствием отправили бы прямиком на костер. Ведя пленника по мрачным коридорам, тюремный смотритель распекает его, дергает за цепь, трясет за плечо.
— Отпетый идиот! Над вами бьются умнейшие люди вице-королевства, а вам все мало!
Франсиско не отвечает, он старается не споткнуться
— Хватит артачиться! Просите суд о снисхождении, — не унимается смотритель. — Или вы хотите сгореть живьем?
Узник молчит.
— Честное слово, — голос тюремщика дрожит, — честное слово, я проникся к вам уважением. Послушайтесь меня: еще не поздно покаяться. Валитесь перед судьями на колени, плачьте! Поверьте, они сжалятся.
Франсиско останавливается, глядит на упитанного тюремщика и, растерянно моргая покрасневшими глазами, бормочет: «Спасибо». С ним так давно никто не говорил по-человечески!
126
Инквизиторы настолько раздосадованы очередным провалом, что между ними разгорается спор: как быть дальше. Гайтан горько укоряет коллег за то, что те своим попустительством направили суд по ложному пути. Некоторым вероотступникам, настаивает непреклонный судья, доброе отношение противопоказано. Гордецы вроде этого Мальдонадо да Сильвы идут на попятную, только когда их рвут на части или поджаривают им пятки.
Богословы же в свою очередь пожимают плечами, теряются в догадках: в чем же они ошиблись? Может быть, взяли неверный тон или неточно сформулировали доводы? А может, заключенный просто чего-то недопонял, запутался в их пространных рассуждениях? Иезуит Андрес Эрнандес предлагает побеседовать с обвиняемым наедине прямо в камере и ради этого готов отвлечься от работы над своим нескончаемым «Трактатом по теологии».
— Несчастный одержим гордыней, а такому человеку трудно покаяться на людях, — объясняет советник. — Беседа с глазу на глаз скорее поможет преодолеть его упрямство.
Инквизиторы обдумывают предложение несколько недель: Мальдонадо да Сильва ничем не заслужил подобной милости. Но в конце концов соглашаются при одном условии — Эрнандеса будет сопровождать кто-нибудь из собратьев по ордену. В такой необычной ситуации обязательно нужен свидетель, а может статься, и помощник. В каменный мешок входят слуги с фонарями, ставят на стол новые свечи и кувшин с водой, уносят поганую лохань и впускают священников. Франсиско встает.
— Я Андрес Эрнандес, — напоминает иезуит.
— А я Диего Сантистэбан.
Франсиско грустно улыбается.
— Полагаю, мне можно не представляться.
Эрнандес приглашает заключенного сесть, всем своим видом показывая, что явился с самыми добрыми намерениями.
— Я не собираюсь с вами спорить, — сразу говорит он. — Просто хочу утешить. Возможно, вы мельком видели меня в Кордове. Я помогал епископу Трехо-и-Санабрии в его грандиозных начинаниях.
Франсиско вздрагивает.
—
Эрнандес рассказывает, что неутомимый епископ уже тогда начал сдавать. В возрасте пятидесяти лет он отправился в свою последнюю миссионерскую поездку и вернулся оттуда на носилках. Но заложить фундамент университета Кордовы все-таки успел, чем и заслужил вечную благодарность. Иезуит знает, что именно Трехо-и-Санабрия конфирмировал Франсиско.
— Вы произвели на епископа самое благоприятное впечатление, — говорит он.
Иезуит наливает воды в кружки, одну подает заключенному и заводит разговор о его недюжинном образовании.
— Зерна божественной благодати, упавшие на плодородную почву знаний, наверняка дали обильные всходы в вашей душе, — иезуит широко разводит руками. — Из них вырос сад, окруженный реками, глубокими, как потоки Эдема.
Андрес Эрнандес уверяет узника, что заповедный сад его души угоден Богу. Можно вернуться туда, снова вдохнуть дивный аромат, вкусить от райских плодов. Но для этого придется собраться с силами и те реки преодолеть.
— Стены темницы падут, вы обретете свободу, свет и счастье. — Глаза богослова горят воодушевлением.
Франсиско благодарит собеседника за добрые слова.
— У меня в душе действительно цветет сокровенный сад, угодный Творцу, — кивает он. — Его питают тайные источники. Однако вы, святой отец, несмотря на все благорасположение, полюбоваться им не сумеете, ибо слепы бывают не только глаза, но и разум. Этот сад открыт лишь Господу, который и будет возделывать его неустанно, пока не сочтутся мои дни.
Эрнандес не сдается. Повторяет, что такой образованный и мужественный человек заслуживает поддержки.
— Поверьте, я не лукавлю, доктор, — взор иезуита туманится. — Своей спокойной непреклонностью вы напоминаете древних мучеников.
— Так может, я и есть мученик за веру Израиля? — улыбается Франсиско.
Диего Сантистэбан теребит Эрнандеса за плечо и что-то беспокойно шепчет на ухо. Тот понимает, что перегнул палку, и пытается исправить оплошность:
— Ах да! Лукавый попутал. Как можно называть мучеником того, кто отвергает святой крест! Того, кто преступил законы веры!
— Не забывайте, что и язычники считали первых христиан преступниками, — замечает Франсиско.
— Как же иначе, — отбивается иезуит. — Свет истины идолопоклонникам был неведом.
— Но возьмем, к примеру, протестантов. Они-то веруют в Иисуса и святого креста не отвергают. Тем не менее католики клеймят их как еретиков, а инквизиция безжалостно преследует…
— Ересь зародилась для того, чтобы подорвать устои церкви, заложенные Спасителем: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Иного не дано.
— Так полагают католики. Но религиозные войны показывают, что существуют и другие точки зрения. Зачем подавлять тех, кто думает иначе, если истина в любом случае восторжествует? Зачем прибегать к насилию, зачем убивать? Разве можно возжечь свет, творя темные дела?