Житие маррана
Шрифт:
Несколько дней подряд Франсиско с наслаждением читает, но пишет мало. А когда наконец-то откладывает книгу и решает приняться за дело, то берется за перо, обращаясь к ученым самым необычным образом, точно речь идет о многочисленной аудитории: «Уважаемые господа! Вместо того чтобы задавать вам обычные вопросы и ждать обычных ответов, вместо того чтобы смиренно просить наставлений, я поделюсь с вами соображениями, которые наверняка огорчат вас, но, надеюсь, не оскорбят вашей веры». Франсиско знает, что вера — неотъемлемый дар Божий, не зависящий от воли человека, а потому своей не отдаст, но и на чужую не посягает.
Безмолвное
Но уже от первого вопроса волосы у инквизиторов наверняка встанут дыбом: «Чего вы хотите: спасти мою душу или сломить ее? Спасти ее можно любовью и пониманием. А вот сломить… На то и существуют застенки, истязания, презрение и угрозы». Дальше — пуще. «Вы призываете следовать за Христом, но сами уподобляетесь римлянам. Как и они, кичитесь властью, не гнушаетесь насилием и стремитесь уничтожить инакомыслящих. Иисус же был беззащитным, Он ни разу не взял в руки оружия, не приказывал ученикам убивать или пытать. Может быть, чтобы уподобиться Ему, следует отказаться от устрашения и ненависти ко мне и таким как я?»
Франсиско напоминает судьям, что Творец един, что евреи, как и христиане, называют его Отцом. «Иисус обращался к Отцу Небесному, дал людям молитву „Отче наш“. Но дурные христиане, хоть и твердят ее ежедневно, оскорбляют Всевышнего гонениями на тех, кто не желает поклоняться никому, кроме Него. По совести говоря, я куда ближе к Христу, чем вы, потому что, как и Он, молюсь Отцу». Последние строки он подчеркнул жирной чертой.
На виске бьется голубая жилка. Франсиско кладет перо рядом с чернильницей и перечитывает свою отповедь, написанную вызывающим, обличительным тоном, присущим речам пророков. Это может привести к самым плачевным последствиям, но какая разница, если слова идут из глубины сердца. Судьи требуют говорить правду, да он и сам поклялся быть честным… Так что вот вам правда!
Узник пододвигает свечи поближе и вновь берется за дело. Если бы кто-то вошел в душную камеру, то увидел бы не человека, а раскаленное горнило, из которого сочится расплавленная сталь и, стекая с пера на бумагу, превращается в слова. Брови нахмурены, губы приоткрыты, грудь тяжело вздымается, щеки горят. «Инквизиция, выступая в роли карающего ангела, утверждает, будто действует именем Бога. Позвольте спросить: она что, замещает самого Господа? Или считает себя оным? Какое чудовищное заблуждение! Вседержитель один, второго нет и быть не может».
Он сравнивает беззащитность Спасителя со всевластием инквизиции, снова упрекает в лицемерии тех, кто призывает следовать Иисусу, и, забыв о всякой осторожности, добавляет: «Христа изображают измученной, страдающей жертвой вероломных евреев. Но не столько для того, чтобы пробудить в сердцах
Франсиско задыхается, откладывает перо. Хрупкий, изнуренный борьбой Давид бросил камень обличения в грозного Голиафа.
125
Пятнадцатого ноября 1627 года Франсиско передает все четыре листа инквизиторам. Те приказывают сделать с них список, читают и приходят в негодование. Вновь призывают ученых мужей и просят подготовить сокрушительную отповедь. Но богословам нужно время на раздумья. И вопросы, и рассуждения нашептал обвиняемому сам дьявол, поэтому на то, чтобы дать на них ответ, уйдет никак не меньше двух месяцев.
— Так и быть, — соглашаются судьи.
Библию, перо и чернильницу у Франсиско отбирают. Благодатное уединение, питавшее мысли, превращается в жуткое, гнетущее одиночество. Как в первые недели после ареста, узник пытается заполнить дни, молясь и воскрешая в памяти любимые книги, а по ночам перестукивается с товарищами по несчастью. В этом деле он набил руку: в подсчетах больше нет нужды, серии быстрых ударов мозг тут же преобразует в буквы. Заключенные знакомятся, рассказывают друг другу о причинах ареста, о своих семьях. В послания вкладывают всю душу, ведь они — глоток свободы в мрачных катакомбах.
По тому, как скрипит дверь, Франсиско научился угадывать, что сейчас произойдет, чем его неотлучные стражи разнообразят удушающее однообразие тюремных будней: принесут ли еду или защелкнут на запястьях и щиколотках кандалы и оденут в хитон, чтобы повести в знакомый до мелочей зал суда — по нескончаемым тоннелям, ступеням, коридорам, через бесчисленные двери. Каждый раз советники принимаются расспрашивать его, пытаясь нащупать брешь в обороне. Один из них, иезуит Андрес Эрнандес, не сводит с обвиняемого внимательного взгляда, в котором сквозит сочувствие. Торжественно входят инквизиторы, поднимаются на помост, крестятся, молятся и усаживаются в кресла. Богословы передают друг другу листы, исписанные убористым почерком, — возмутительное содержание записей приелось им до оскомины. Задавая вопросы, они по очереди встают. Стараются говорить спокойно и подкреплять свои слова выдержками из Писания. Дерзость заключенного потрясла их до глубины души: чтобы переубедить грешника, нужно немало постараться. Обличения жгут огнем, аргументы кажутся несокрушимыми, точно стены заколдованного замка. Взять их приступом будет нелегко.
Секретарь пишет не разгибаясь, еле успевая менять перья. А Франсиско слушает, взвешивает и отвечает, умело избегая расставленных ловушек.
Наконец в январе на него обрушивается настоящая лавина тщательно продуманных возражений. На этот раз обвиняемому приказано молчать. Богословы так щедро сыплют цитатами из Библии, что даже инквизиторы сидят, раскрыв от изумления рот.
Но вот потоки слов иссякают, судьи благодарят ученых мужей за свет истины, призванный рассеять морок, а Франсиско просто валится с ног от изнеможения. Скалы, и те бы дрогнули под натиском столь неопровержимых доказательств.