Житие маррана

Агинис Маркос

Не в силах усидеть на месте, Эрнандес вскакивает. Иезуита злит не столько дерзость Франсиско, сколько собственная неспособность повлиять на собеседника, направив разговор в нужное русло. Завязывается бессмысленный спор, а ведь именно этого он и хотел избежать. Хватит, спорили уже, и не раз. Он снова садится, делает глоток воды, вытирает губы тыльной стороной руки и говорит, что Франсиско — натура тонкая. Так почему бы прямо сейчас, вместе, не предаться размышлениям о великой жертве Господа нашего Иисуса Христа, явившегося в мир ради спасения людей? Это чудо повторяется в веках и творится повсеместно через таинство святого причастия. В прошлом остались и человеческие жертвоприношения, практиковавшиеся индейцами

нового континента, и жертвы всесожжения, которых требовал закон Моисея. Неужели такая чувствительная личность, как Франсиско, не может оценить всю грандиозность этого достижения? Ведь и плод не сразу поспевает: сначала он зеленый, маленький и твердый, а потом наливается соком. И солнце разгорается постепенно, робкая заря сменяется ярким светом. Так и откровение пришло не сразу — Ветхий Завет предвозвестил появление Нового, как бледная полоска на востоке предвозвещает жаркий полдень.

Франсиско размышляет. Слова иезуита идут от сердца и заслуживают вдумчивого отношения. Но согласиться с ними невозможно. Узник отвечает, что слышал подобные рассуждения, чаще всего в проповедях: ритуалы иудеев и дикарей — пережиток прошлого, поскольку Иисус принес себя в жертву за все человечество раз и навсегда. И, немного помолчав, с убийственным сарказмом добавляет, глядя Эрнандесу прямо в глаза:

— Действительно, католики, в отличие от каннибалов, не едят людей. Они только рвут их на части или жгут на кострах, а после закапывают, как дохлых собак. Этот ужас творится повсеместно — во имя милосердия, истины и божественной любви, если я не ошибаюсь. Разница действительно огромна: людоед сначала убивает жертву, а уж потом употребляет в пищу. Вы же пьете кровь из живых — вот как из меня, например.

Диего Сантистэбан испуганно крестится и отбегает к двери. Эрнандес, сам не свой, смотрит на заключенного и беспомощно бормочет:

— Но я не… Я только хочу помочь…

Франсиско хмурится, на лбу залегает глубокая складка, совсем как в минуты творческой сосредоточенности.

— Простите меня, — тихо произносит он. — Я знаю, что вы пришли с добрыми намерениями. Но мне нужна помощь иного рода.

Сантистэбан воздевает руки к потолку: «И этот грешник еще смеет указывать нам, что следует делать для его спасения!»

— Я очень хочу знать, как там моя семья, — с дрожью в голосе произносит Франсиско.

Иезуит опускает голову и молитвенно складывает ладони:

— Нам нельзя передавать обвиняемым какие бы то ни было сведения.

— А послать весточку жене? Пусть знает, что я жив, что борюсь…

— Это строжайше запрещено, — отвечает Эрнандес, помрачнев, и делает последнюю попытку: — Доктор, но может быть, ради супруги, ради детей…

Франсиско ждет окончания фразы. На глаза священнослужителя наворачиваются слезы, губы шепчут молитву и вот из груди вырывается крик:

— Покайтесь же!

Узник тоже чуть не плачет. Ему совсем не хотелось причинять страдания этому доброму человеку. Наоборот, хотелось бы его обнять.

127

Листы с пометкой «Франсиско Мальдонадо да Сильва» множатся, как грибы после дождя. Секретарь бережет взрывоопасные записи пуще глаза. В тайные застенки инквизиции обвиняемый попал пять лет назад и со дня ареста в далеком Консепсьоне не устает повторять, что является иудеем. Однако, несмотря на обилие улик, инквизиторы не торопятся вынести приговор и закрыть это пренеприятнейшее дело: прежде чем послать негодника на костер, необходимо сломить его волю.

С самого начала все пошло не так. Обычно заключенные отвергают обвинения и громоздят одну ложь на другую. Чтобы вывести их на чистую воду, у инквизиторов есть испытанные средства. Начни Франсиско запираться, ему посулили бы свободу в обмен на чистосердечное признание. Если бы это не сработало, подослали

бы своего человека, велев прикинуться иудействующим или другим еретиком в надежде, что подозреваемый заглотнет наживку. Да мало ли что можно придумать! Приставить соглядатаев и попытаться поймать вероотступника с поличным, запутать, сбить с толку, вырвать признание обманом. Однако в данном случае этот богатый арсенал оказался бесполезным. Мальдонадо да Сильва не лгал и не пытался отвертеться. Он не только охотно подтверждал все обвинения, но и добавлял новые детали, словно желая облегчить судьям задачу. Так что ни в посулах, ни в провокациях нужды не возникло. Своей дерзкой откровенностью узник привел инквизиторов в полную растерянность. Вот уже пять лет безумец сидит в тюрьме, подвергается всевозможным лишениям, но упорно не желает отказываться от пагубного заблуждения, которое почему-то считает своим правом и даже делом чести.

Инквизиторы на несколько месяцев оставляют его в покое, надеясь, что тяготы заточения сделают то, чего не смогли сделать богословы, а потом решают нанести следующий удар — зачитать заключенному показания нескольких новых свидетелей. За последнее время он сильно сдал: щеки запали, нос заострился, как у покойника, на висках проступила седина. Что это за свидетели и откуда они взялись, узнику знать не положено, а положено смиренно кивать и каяться. После каждой фразы секретарь поднимает на него глаза, точно желая удостовериться, попал ли камень в цель, пробил ли наконец упрямую голову. Но Франсиско явно разочарован, поскольку ничего необычного не услышал.

Защитник, навещавший Франсиско в камере, исчерпал все юридические средства, весь запас красноречия и богословских аргументов, все способы эмоционального влияния и в конце концов заявляет судьям, что не желает помогать такому отпетому фанатику. Адвокат пишет отказ, нервно скрипя пером, ведь, если обвиняемый остается без защитников, дела его обстоят хуже некуда. Гайтан торжествует и приказывает сократить вероотступнику скудный рацион, все разговоры запретить, книг не давать, свечи отобрать. Пусть посидит в темноте, пока не одумается. Сколько можно возиться с одержимым, который словно не понимает, что в любой момент его могут прихлопнуть, как муху.

Однако именно необычное поведение продлевает Франсиско жизнь, отсрочивая смерть на костре. Через семь месяцев полной изоляции он прибегает к новому ухищрению: просит своих чернокожих стражей передать смотрителю, что готов встать на путь спасения. Но для этого нужны Евангелие, книги христианских мыслителей и несколько листов, чтобы на бумаге изложить свои душевные метания. Смотритель облегченно вздыхает и торопится передать просьбу инквизиторам. Гайтан чует подвох и отвечает отказом, но двое других соглашаются^[89]. Как знать, вдруг свет истины наконец озарит эту темную душу. Судьи голосуют, и Гайтану остается лишь давиться собственной яростью.

Франсиско получает книги, бумагу, перо, чернильницу и свечи — сказочное богатство. Он гладит обложки нежно, точно теплые кошачьи спинки, бережно листает страницы и даже не читает, а слышит знакомые тексты. Зловонная, душная камера вдруг наполняется ароматом цветов, шелестом листвы, воздухом раздольных полей. Дни и ночи пролетают незаметно, за четырьмя Евангелиями следуют Деяния и Послания апостолов. К особо любимым фрагментам Франсиско возвращается по нескольку раз, они заставляют сердце учащенно биться, подсказывают свежие мысли. Прочтя Новый Завет от корки до корки, узник берется за сочинения христианских богословов и среди прочих за некую Хронику, в которой дается искаженное толкование пророчества Даниила о семидесяти седьминах. Насытившись чтением, он начинает писать, сосредоточив внимание на двух темах, но делает это. презрев всякую осторожность, точно гладиатор, который врывается на арену с мечом наголо.