Житие маррана

Агинис Маркос

— Но так положено! — звучит властный голос.

Франсиско качает головой.

Монах пытается разжать худые пальцы, настаивает. Франсиско обжигает его взглядом и отвечает:

— Нет.

— Вы же умрете без покаяния! — пугается доминиканец. — Ради собственного блага, возьмите!

Но все уговоры тщетны:

— Я его уроню, — заявляет Франсиско^[104].

Доминиканец забирает крест и целует зеленую перекладину. За процессией едет верхом привратник^[105], везет серебряный ларец, в котором лежат приговоры. Рядом покачивается в седле секретарь — на его коне зеленая бархатная попона. Замыкают шествие старший альгвасил и прочие важные чиновники. День потихоньку разгорается, всеобщее возбуждение растет.

В дверях, на балконах и на террасах сгрудились зеваки. Людской поток, сопровождающий грешников, медленно змеится по улицам и наконец вползает в прямоугольное пространство Пласа-де-Армас, главной площади, окруженной домами, — туда, где вот-вот состоится судилище. Над толпой плывут кресты, там и сям мигают огоньки свечей.

Монахи и конвойные-кабальеро одного за другим заставляют приговоренных подняться на особый помост. Зрители встречают каждого дружным гомоном, а уж когда на возвышение ступают коронованные бумажными колпаками иудеи в желтых санбенито, и вовсе заходятся криком. На самого последнего, длинноволосого человека, который отказался нести крест, обрушивается целый шквал воплей и свиста.

Распорядители размахивают черными жезлами с изображениями креста и меча, лупят направо и налево по плечам, затылкам и спинам, заставляя чернь соблюдать порядок во время великого аутодафе. На центральной трибуне уже расселись инквизиторы и вице-король со свитой. Кастро дель Кастильо с довольной улыбкой смотрит на парчовый балдахин с золотистой бахромой, которым он в последний момент велел украсить подмостки. На ярком фоне сияет белый голубь. Это означает, что «Дух Господень направляет руку инквизиции». Вице-король восседает на шелковой подушке янтарного цвета, две другие подложены под ноги его высочества. Есть подушки и у инквизиторов, но только по одной на каждого, и не из шелка, а из бархата. Балкон, где под широким желтым балдахином расположилась вице-королева, пестреет хоругвями, штандартами и коврами — тоже Кастро дель Кастильо постарался. А кругом, насколько хватает глаза, гудит и волнуется людское море. По свидетельствам многих современников, Лима еще не видала столь грандиозного действа.

Франсиско ищет спасения в Псалмах, воспевающих свободу, красоту и достоинство, однако омерзительное зрелище, бурлящее кругом, завораживает его. Одни люди, ликуя, празднуют страдания и смерть других.

Начинается поклонение кресту, установленному на богато украшенном алтаре рядом со статуей святого Доминика, окруженной серебряными подсвечниками, цветами и золотыми курильницами. Франсиско прикрывает глаза и погружается в дрему. Сколько еще ждать? До его притупившегося слуха долетает неразборчивая трескотня проповедей — голоса разные, а слова одни и те же: слава, истина, вера. Кто-то зачитывает по-испански буллу папы Пия V, предоставившую инквизиции исключительные полномочия во имя борьбы с кознями еретиков. Спустя некоторое время он приподнимает тяжелые веки и видит, что вице-король, судьи, городские советники и бесчисленные зрители стоят с отрешенными лицами, подняв правую руку. По площади волной прокатывается возглас: «Аминь!»

Хуан де Маньоска оглашает решение трибунала. Толпа отвечает злорадным гулом. Наконец-то началась главная часть кровожадного представления. Тот, кто успеет покаяться прежде, чем прозвучат заключительные слова, получит снисхождение — об этом без устали твердит судья. Тысячи ушей жадно ловят стоны, плач, исступленные мольбы. Тысячи глаз прикованы к несчастным, стоящим на эшафоте в ожидании заслуженной кары.

Тюремный смотритель берет угольно-черный жезл и молча, с ненавистью, точно шелудивого пса, толкает им первого осужденного на короткие мостки, видные отовсюду. Там одинокий, беззащитный, раздавленный стыдом человек выслушивает свой приговор. Затем следует второй тычок: под хихиканье благочестивого скопища бедолагу возвращают на место.

Жезл поднимается снова и снова, от толпы осужденных отделяется второй, третий, седьмой, восемнадцатый страдалец… А инквизиторы по очереди, с упоением, точно участники поэтических состязаний, зачитывают приговор за приговором.

Немилосердное солнце

заливает площадь горячим светом. Публика устала от слов и жаждет событий. Понятно, что греховодники и ворожеи получат свое: кого выпорют, кого посадят в тюрьму, кого отправят на галеры. Но осталось самое интересное: те, кого «отпустят», то есть, осудив на смерть, передадут в руки светской власти.

Смотритель выталкивает вперед еврея Антонио Эспиносу. Тут уж приходится постараться: несчастный совсем потерял себя, он бьется, в отчаянии воздевает руки, молит о пощаде. Толпа поднимает такой крик, что зрители, успевшие задремать, просыпаются. Затем вопли сменяются задорным свистом, поскольку следующий осужденный, Диего Лопес Фонсека, отказывается подчиняться яростным тычкам черного жезла. Его втаскивают на мостки на руках, тянут за волосы, заставляя поднять голову и выслушать приговор. Подходит очередь Хуана Родригеса — этот во время следствия коварно симулировал помешательство, кривлялся и пытался сбить судей с толку, однако позже во всем признался и теперь, заливаясь слезами, валится на колени.

Старенького доктора Томе Куаресму знают почти все собравшиеся на площади. Когда жезл впивается ему в ребра, у многих перехватывает горло. Седой, сгорбленный человек цепляется за перила, а услышав, что его ждет костер, начинает трястись и плакать. Протягивает руки, хочет что-то сказать, но не может. И тут происходит нечто, глубоко растрогавшее толпу: инквизитор Кастро дель Кастильо встает, подходит к дрожащему старику, окидывает его взглядом и тычет в нос свой наперсный крест со словами: «Моли о пощаде!» Доктор в полуобморочном состоянии бормочет: «Смилуйтесь, смилуйтесь…» Людское скопище заходится торжествующим ревом. Судья с улыбкой возвращается на свое место рядом с вице-королем, и церемония продолжается. Истинная вера победила, но осужденного, конечно, все равно казнят.

Остаются последние, совсем пропащие.

Тюремный смотритель толкает жезлом Себастьяна Дуарте, шурина раввина Мануэля Баутисты Переса. Воспользовавшись недосмотром стражников, он успевает обнять на прощание своего родственника^[106]. Зрители возмущенно кричат гвардейцам, чтоб не зевали по сторонам.

Франсиско провожает каждую жертву глазами, гладит взглядом бледные лица, мысленно пытается поддержать, поделиться теплом и спокойствием, утешить, сказать, что страдания не вечны. Только сейчас он осознал, до чего хрупка человеческая жизнь. Скоро и его тело обратится в прах, все амбиции, заблуждения и прочий вздор развеются дымом. Как всегда, от отчаяния спасает только одно — любовь: к Богу, к родным, к прошлому еврейского народа, к дорогим сердцу воззрениям. Да еще воспоминания о светлом доме с дивными синими изразцами — там, в далеком Ибатине.

Наступает черед раввина, «старого капитана». «Оракулом еврейского народа» называет осужденного инквизитор, оглашающий приговор, — издевается. Мануэль Баутиста Перес выслушивает решение суда невозмутимо, не опуская головы, смотрит куда-то вдаль и видит не оголтелую толпу, а нескончаемую вереницу мучеников за веру, к которой суждено присоединиться и ему.

Судьи делают короткий перерыв.

Остается последний, самый отъявленный негодяй. Безумец, оскорбивший священное аутодафе отказом нести крест. Настоящее чудовище: знает, что пойдет на костер за свои богомерзкие идеи, и все-таки упорствует. Зрители, затаив дыхание, встают на цыпочки — вот уж невидаль так невидаль!

Да он и с виду страшен как смертный грех: тощий, седой, косматый, заросший бородой. Приговоренный не ждет, когда тюремный смотритель пихнет его жезлом в бок, точно строптивого осла. С видимым усилием поднимается и сам выходит вперед, стараясь шагать настолько твердо, насколько позволяет изнуренное годами заточения тело. Ничего нового инквизиторы ему не скажут. Нелепый бумажный колпак соскальзывает с головы, и весь облик обреченного начинает излучать какое-то непостижимое благородство. Люди смотрят, разинув рты: вокруг одинокой фигуры, стоящей на мостках, расплывается матовый ореол, будто белесое облако. В первый раз за этот безумный, жаркий день на площади воцаряется безмолвие.