Житие маррана

Агинис Маркос

Инквизитор, стараясь не смотреть на осужденного, разворачивает какой-то свиток и торжествующе, с расстановкой зачитывает приговор. Франсиско сидит не шелохнувшись. Молчит, не перебивает, не просит о пощаде, только хочет поймать взгляд Гайтана, однако тот не отрывает глаз от текста. А закончив, тут же разворачивается и проталкивается к выходу, не удостоив жертву ни единым взором. Но у двери останавливается и что-то тихо говорит на ухо доминиканцу.

Следом за инквизитором выходят и остальные, снова воцаряется тишина. Франсиско шепчет:

— Господи, Боже мой! Началось.

Не видать ему больше, как брезжит утренний свет в узких отверстиях под потолком: наверняка всех поведут на аутодафе еще до зари. Он

гладит засаленный тюфяк, почти тринадцать лет покрывавший его арестантское ложе, и в который раз спрашивает себя, сможет ли выдержать это последнее, самое страшное испытание. Пока есть время немного полежать. Свет огарка, оставленного на полу, кажется таким теплым, таким красивым. По стенам колышутся неровные тени, трещины образуют загадочные узоры. Вот в щели блеснули крысиные глазки. Неужели грызун пришел попрощаться? Да нет, просто ждет, когда его владения наконец-то освободятся. И тут на Франсиско наплывают воспоминания: крысы в доминиканском монастыре в Лиме, крысы в обители Кордовы, духовный наставник Сантьяго де ла Крус, катехизис, жития святых, конфирмация, огромная Библия в монастырской часовне, первое бичевание, потная грудь, припавшая к его груди, верный Луис с котомкой, в которой позвякивают хирургические инструменты отца и испанский ключ… Да, испанский ключ! Где-то он теперь?

Скрипит дверь, и порог камеры переступают стражники-негры, неся тяжелый поднос.

— Ваш завтрак.

Какой еще завтрак среди ночи! За неграми входит доминиканец. «Пожалуйста, поешьте и помолитесь вместе со мной», — просит он. Ах, ну да. Перед тем как сжечь осужденного заживо, инквизиторы по доброте душевной обычно потчуют его всевозможными яствами. Это лицемерное благодеяние куда красноречивее, чем обычай ходить по камерам и зачитывать приговор лично каждому. Поистине королевское угощение, запоздалая и бессмысленная любезность. Монах старается говорить как можно громче, чтобы почти оглохший узник расслышал каждое слово. Или, как знать, надеется докричаться и до его упрямого сердца? Он сообщает, что инквизиция втайне поручила специально нанятому кондитеру напоследок приготовить для Мальдонадо да Сильвы особые лакомства.

— Втайне… — бормочет Франсиско. — Все-то вы делаете втайне. А тайный произвол ненаказуем.

Он встает и с трудом делает несколько шагов по камере. Монах почтительно сторонится, хочет поддержать узника под локоть, указывает на поднос.

— Прошу вас, угощайтесь, — кивает ему Франсиско.

— Боже мой, Боже мой! — восклицает доминиканец. — Да неужели вы не понимаете, что вас сожгут заживо, по ногам поползут огненные языки, и тело и лицо обуглятся, рассыплются пеплом! Неужели вы не понимаете, что угодили в дьявольскую ловушку, и душа ваша, отлетев в клубах дыма, попадет прямо в ад, на муки вечные!

Монах валится на колени и умоляет:

— Спасите же ее, спасите!

Франсиско старается не слушать, замыкается в себе. Ищет поддержку в Псалмах. Нельзя поддаваться страху, во что бы то ни стало надо сохранять твердость духа — особенно сейчас. Идут минуты, любимые строки вселяют надежду, но какой-то мерзкий голос внутри нашептывает: «Сдайся!» Никогда еще узник не чувствовал себя таким сильным и одновременно таким слабым. Помнится, отец сказал: «Не повторяй моего пути». А что же он — повторил? Думается, нет. Отец предал своих товарищей, валялся в ногах у судей, изображал раскаяние. Утратил достоинство, но не обрел свободы, не стал ни настоящим христианином, ни истинным иудеем. Превратился в жалкий обломок и до конца жизни терзался стыдом. Отдал святая святых на поругание палачам, умножил своим позором славу инквизиции. Позволил себя запугать, подчинить, унизить.

Франсиско зажмуривает глаза, не позволяя слезам вырваться наружу. Образ отца, сломленного и растоптанного, причиняет невыносимые страдания. Но его сгорбленная, печальная тень тает

в мощном свете Псалмов. «Нет, я не стану повторять твоего пути», — качает головой осужденный. Он стоит одной ногой в могиле, однако никого не предал, не склонился перед судьями, не лгал и не фальшивил, не позволил мучителям насладиться слабостью жертвы.

А монах старается вовсю, уговаривает, подсовывает угощения, шепчет самые действенные молитвы.

В пять утра два пехотных полка в парадных мундирах строятся — один на Пласа-де-Армас, другой перед дворцом инквизиции. Высокие двери открываются, и внутрь вплывают четыре огромных креста в траурных вуалях — их несут из кафедрального собора священники и пономари, облаченные в стихари. «Добропорядочные мужи» из числа горожан, которым поручено сопровождать осужденных на аутодафе, по пути убеждая их покаяться, расходятся по темнице и встают возле камер. В лабиринте галерей грохочут засовы, скрипят дверные петли, слышатся крики. Отчаяние заключенных разбивается о холодную непреклонность монахов, солдат и стражников.

По коридорам, освещенным факелами, узников ведут к Часовне приговоренных, чтобы заботливо подготовить к экзекуции.

Франсиско заставляют встать, подхватывают под локти и выволакивают вон так стремительно, что он не успевает бросить прощальный взгляд на свое последнее земное пристанище. Тащат по гулким коридорам, с лестницы на лестницу, из двери в дверь. Доминиканец семенит рядом, встревоженно бормочет, увещевает, теребит за рукав. Конвоиры-кабальеро шагают, гордо вскинув головы: вести человека на смерть — большая честь. Вот пленника обступает толпа, и на плечи ему опускается какая-то тряпка. Франсиско оглядывает себя и понимает, что это санбенито мерзкого желтого цвета и прямого покроя, дайной почти до колен. На груди алеет косой крест — такими метят только самых злостных вероотступников. На подоле нарисовано пламя языками вверх: значит, сожгут живьем, без предварительного удушения. Кто-то напяливает на голову осужденного коросу, высокий бумажный колпак, размалеванный кривыми фигурками чертей и клыкастыми рожами, с верхушки которого свисают пеньковые косицы, похожие на змей. Франсиско машинально заносит руку, чтобы сбросить нелепый убор, однако со всех сторон тянутся лапищи, бьют, дергают, не дают шевельнуться. Он чувствует себя посмешищем. Не хватает еще, чтобы у подножья костра солдаты бросали жребий о позорном наряде казнимого, подобно стражникам, спорившим о багрянице тысячу шестьсот лет назад. Пленника толкают к скорбной веренице других обреченных и выводят на площадь перед дворцом инквизиции.

Покачиваются кресты, колышутся черные вуали над головами священников. За клириками, понурившись, плетутся осужденные за менее тяжкие преступления: гадалки, двоеженцы, богохульники, падре-греховодники, соблазнявшие прихожанок в исповедальне. Каждого окружают гвардейцы, чтобы не смел ни с кем говорить. За ними бредут иудействующие, основное блюдо на предстоящем пиру правосудия. На всех позорные санбенито. Их несколько дюжин, и делятся они на две категории: те, что покаялись и отреклись сразу, идут впереди с толстыми веревками на шее, а те, что упорствовали и будут отпущены, то есть казнены, следуют позади с зелеными крестами в руках.

Факелы и свечи плывут в рассветном полумраке, освещают площадь, забитую народом, отражаются в щитах гвардейцев. На востоке рваной раной алеет заря.

Франсиско вдруг осознает, что тяготы заточения остались позади: никогда больше не запрут его в четырех стенах. Утренний ветерок ласково гладит щеки. Он столько раз рисовал себе в воображении этот страшный миг, что теперь все кажется знакомым, уже пережитым. Чуть поодаль еле переставляет ноги старенький доктор Томе Куаресма, словно придавленный санбенито и коросой, расписанной чертями, драконами и змеями. В руки Франсиско суют крест, однако узник отказывается его брать.