Житие маррана

Агинис Маркос

Опасные сочинения переходят из рук в руки,

— Вот они, мои сомнения, — говорит Франсиско. — И мои скромные суждения. lie только в вас горит искра Божья, но и в том, кто их записал,

— Дьявольский пламень в тебе горит, нечестивец! — дерзость узника окончательно выводит из себя Кастро дель Кастильо.

Инквизиторы передают слово советникам, но те сначала только вздыхают и мнутся. Наконец, собравшись с духом, иезуиты принимаются разглагольствовать и увещевать. Заседание суда, которого еще не видали стены торжественного зала, длится более трех часов. Богословы пытаются опровергнуть измышления узника и, по мнению судей, умело доказывают, что к свету ведет лишь один путь. Только человек зломудрый и пакостливый мог предположить, будто истина, единственно возможная истина, на что-то там дробится.

Маньоска обращается к Франсиско: если он все-таки готов

покаяться, пусть сперва поклянется на распятии.

Заключенный поднимается, хрустя одеревеневшими суставами, и говорит такое, что и судьи, и советники со стонами хватаются за голову.

— Поклясться на распятии? А почему не на дыбе, не на ошейнике с шипами, не на жаровне? Сойдет любое орудие пыток… Ведь и крест, достопочтенные судьи, изначально являлся орудием мучительной казни. Или я ошибаюсь? На кресте язычники распяли Иисуса и многих его последователей-евреев. А потом христиане начали охоту на иудеев, потрясая крестом, точно клинком окровавленным. Заметьте, ни один инквизитор не принял крестной муки, ни один архиепископ — только мы, евреи. Понимаю, что это горько слышать, но молчать не могу для нас, гонимых, крест всегда был не столько символом любви и защиты, сколько воплощением ненависти и изуверства. Веками иудеев топтали и убивали именем креста, так что поклониться ему — все равно что поклониться виселице, гарроте или костру. Вы, добрые католики, боготворите крест и имеете на то полное право, но несем-то его мы, ваши жертвы. И для нас крест не источник спасения, а причина неисчислимых бед. унижений и погибели! — Франсиско поднимает правую руку, и тяжелая цепь на секунду вспыхивает звездной филигранью. — Клянусь Богом Всемогущим, Творцом неба и земли, что говорю правду. Свою правду.

? ? ?

В среду, первого декабря, глашатаи объявляют о предстоящем аутодафе, и в Лиме воцаряется праздничная атмосфера. А как же иначе: казни и страданиям грешников положено радоваться. По камерам разносится зловонное дыхание смерти, но вольные горожане предвкушают грандиозное зрелище. В мрачных застенках слышен плач и скрежет зубовный, а на улицах — ликующий гомон. Глухие подземелья затопляет отчаяние, на площадях же бурлит веселье Скоро, скоро настанет день, когда горе и радость обнимутся, сольются в танце. Разум переоденется в шутовской наряд безумия, безумие напялит на себя тогу разума.

Из ворот дворца инквизиции, ощетинившись пиками, выезжают грозной вереницей фамильяры на скакунах в наборных сбруях. Надрываются трубы, рокочут барабаны. Всадники делают круг по площади и торжественным шагом направляются на центральные улицы. За ними в строго установленном порядке следуют важные чины: нунций, прокурор, конфискатор, казначей, главный пристав, похожий на мумию секретарь и старший альгвасил. Лима закипает: сколько звуков, сколько ярких красок! Ремесленники и торговцы бросают свои дела, женщины выглядывают из-за занавесок, идальго, слуги и мальчишки высыпают из дверей. Такое не каждый день увидишь!

Барабанная дробь умолкает, и наступает черед глашатая.

— Трибунал инквизиции, — торжественно объявляет он, — извещает правоверных христиан Города Королей и его окрестностей, что 23 января, в день святого Ильдефонса, на центральной площади состоится грандиозное аутодафе во славу католической веры. Присутствовать на нем — святой долг каждого. Всякий, кто явится, получит папскую индульгенцию!

Инквизиторы обходят улицу за улицей, гордо поглядывая по сторонам. Позднее секретарь запишет следующее: «Народу сбежалось без счета, и все благодарили Бога и инквизицию за устройство столь великого и поучительного зрелища». Завершив свою миссию, процессия под немолчный гул и грохот возвращаются в свою цитадель — в том же порядке, в каком ее покинула. На следующий день начинается строительство помостов. Армия плотников, гвоздарей и столяров таскает доски, вбивает сваи, возводит широкие трибуны с надежными перилами. Ведь народу соберется тьма, и не только из Лимы, но и из окрестных селений. Даже по воскресеньям и праздничным дням работа кипит с утра до вечера. За ее ходом поручено присматривать инквизитору Антонио Кастро дель Кастильо. Он понимает, что никакие даже самые прочные настилы не выдержат натиска толпы, а потому велит глашатаям объявить: никому, кроме родовитых дворян, советников и прочих представителей власти, на трибуны соваться не дозволено.

Во избежание давки специально нанятым кабальеро даны указания: направлять зрителей черными жезлами, на которых изображены крест и меч. Чтобы затенить главный

помост, привозят двадцать два столба высотой примерно по двадцать четыре кастильские вары^[102] каждый, а между ними закрепляют и туго натягивают паруса.

За два дня до аутодафе трибунал собирает во внутренней часовне всех своих служителей. Хуан де Маньоска обращается к ним с высокопарной речью, призывая каждого радеть об исполнении священных обязанностей. По случаю великого торжества для инквизиторов и их сподвижников сшили дорогие одежды. Секретарь пишет об этом так: «Народ, собравшийся на улицах и площадях еще накануне, встретил криками восторга судей, комиссаров, фамильяров и советников, дивясь их нарядам».

Тюремщики стерегут узников, не смыкая глаз. Монахи ходят из камеры в камеру, настойчиво призывая осужденных спасти свои души, пока не поздно. Завтра все будет кончено. С утра и до поздней ночи в мрачных застенках звучат проповеди и молитвы.

А Лима кипит ликованием: начинается шествие Зеленого Креста, к которому примыкают монахи всех орденов, миссионеры, светские и церковные власти, а также знатные горожане. Торговцы, ремесленники, бакалавры, студенты, женщины заполняют улицы, балконы и даже крыши. Музыканты исполняют торжественные гимны. Секретарь старательно фиксирует происходящее: «Столь значимое событие, — пишет он, — пробуждает в людях благоговение перед святой инквизицией». Шествие движется к площади Пласа-де-Армас и огибает трибуны — к началу аутодафе они заполнятся до отказа. Хор затягивает Hoc signum Crucis^[103]; у помоста, где будут стоять осужденные, зажигают фонари.

140

Франсиско снова начинает голодовку, однако теперь время работает против него. Несколько дней узник не берет в рот ни крошки, становится слабым и сонным — но и только. Монах и тюремные слуги так ласково уговаривают упрямца съесть хоть кусочек, словно он не жалкий вероотступник, а какой-нибудь вельможа. За годы, проведенные в заточении, слух его изрядно притупился, и это к лучшему — Франсиско делает вид, что не слышит слезных просьб доминиканца, и лишь однажды не выдерживает и с досадой бросает: «Я же не заставляю вас отказываться от христианской веры, так, пожалуйста, дайте мне умереть иудеем! Не утруждайте себя, не мучайтесь понапрасну, хватит слов!»

Монах не может одержать слез. Как же, как пробить эту броню?! Мальдонадо да Сильва превратился в ходячий труп, а гордости по-прежнему хоть отбавляй. И откуда что берется! Щеки запали, глаза провалились в черные глазницы, седые волосы обрамляют блестящий купол лба, белая борода ниспадает на грудь. Бескровные тонкие губы постоянно шевелятся, точно шепчут молитвы. Жаль только, что слова продиктованы мертвым законом Моисеевым, ведущим к погибели. Встряхнуть бы несчастного, как корзину, высыпать мусор, наполнить золотом истинной веры! Но нет — в сердце грешника угнездился дьявол. Доминиканец боится признаться самому себе, что привязался к заключенному и не хочет отдавать его на съедение пламени. Они провели вместе долгие часы, беседуя на разные темы, и осужденный проявил себя человеком в высшей степени образованным и разумным. Мальдонадо да Сильва рассказывал о своей семье с большой нежностью. Видимо, в некоторые уголки этой смятенной души лукавый не пробрался, и у монаха вновь появлялась слабая надежда вернуть блудного сына в лоно церкви. Однако едва речь заходила о его распроклятых предках, Мальдонадо да Сильва упирался, будто одичалый осел, и с тонких губ срывались дерзкие, бьющие наотмашь слова.

А Франсиско боится одного: дрогнуть в последний момент. В их семье инквизиция сломила всех — отца и брата пытками, мать и сестер непосильными скорбями. Разумеется, и его не оставят в покое до самого конца. Пока палач не подожжет солому, обложенную дровами, инквизиторы будут кричать: «Покайся!», «Спасай свою душу!», ведь они не привыкли проигрывать.

Кто-то трясет его за плечо. Неужели задремал? Огонь факелов лижет низкий потолок, разгоняет темноту. Франсиско, простертому на койке, кажется, будто вокруг собралась толпа. Он с трудом приподнимается, растерянно моргает. И правда, в крошечную камеру набились солдаты с алебардами, священники с крестами. В углу жмется знакомый монах-доминиканец — бедняга выглядит совершенно измотанным. Внезапно все они расступаются и, тесня друг друга, пропускают кого-то. Франсиско протирает гноящиеся глаза, а когда отнимает руки от лица, видит прямо перед собой неумолимого судью Андреса Хуана Гайтана. Узник отодвигается к стене и поджимает ноги. Надо бы встать, но сил нет, да и места тоже.