Житие маррана

Агинис Маркос

Однако же возникает досадная заминка, причем по совершенно нелепой причине: дверь внутренней часовни дворца инквизиции решили украсить бронзовыми гвоздями. Стук молотков разносится по тюремным лабиринтам, предвещая недоброе. Из камеры в камеру летит тревожная весть: где-то поблизости строят эшафот. Среди узников начинается паника, одни срочно отказываются от своих показаний, другие в отчаянии спешат оклеветать исконных христиан, надеясь, что судьи не справятся с новым потоком подозреваемых и отпустят всех. Но трибунал настроен решительно: дату аутодафе не переносить и воздать по заслугам каждому. Инквизиторы трудятся не покладая рук.

139

Зажимая

нос рукавом облачения, монах входит в зловонную камеру Франсиско, чтобы очередной раз попытаться уговорить осужденного покаяться. Пробыв там какое-то время, он возвращается и сообщает, что Мальдонадо да Сильва снова просит созвать заседание с участием квалификаторов из Общества Иисуса. Похоже, предчувствуя неминуемый конец, злостный упрямец все-таки решил сдаться.

— Неужели обещает отречься? — спрашивает Кастро дель Кастильо.

Доминиканец говорит, что узника терзают сомнения, и, если их удастся разрешить, он, возможно, вернется к истинной вере.

— Знакомая песенка, — качает головой Гайтан. — Хитрец просто хочет добиться отсрочки.

Инквизиторы отвечают отказом, однако через несколько дней монах опять передает им настойчивую просьбу заключенного. Кастро дель Кастильо листает дело и говорит, что, пойди судьи навстречу Мальдонадо да Сильве, следующий диспут стал бы тринадцатым по счету, а это уже слишком даже для долготерпеливого трибунала.

— Ну да, — вымученно улыбается усталый доминиканец, — подходящее число для благих перемен.

Судьи берут несколько дней на раздумье, а затем двумя голосами против одного все-таки решают призвать советников-иезуитов во главе с Андресом Эрнандесом. Тюремный смотритель и пара стражников вводят заключенного в торжественный зал с потолком, набранным из тридцати трех тысяч плашек, под которым еще недавно стояла Исабель Отаньес, подавленная и растерянная. Тощие запястья и щиколотки узника, как и положено, скованы кандалами. Он похож на Иисуса, снятого с креста: нос заострился, губы побелели, глаза потускнели, волосы блеклыми прядями струятся на плечи. От былой надменности, казалось бы, не осталось и следа.

Ему позволяют сесть, но затем снова велят подняться. Известное дело, сначала надо произнести клятву. Судьи и секретарь замирают в ожидании. Увы, Франсиско глубоко разочаровывает их и по своему обыкновению клянется Богом Всемогущим. Гайтан бросает испепеляющий взгляд на коллег, поддавшихся на очередную уловку. Маньоска раздраженно приказывает заключенному изложить свои сомнения. Иезуиты напряженно вытягивают шеи.

Узник делает глубокий вдох, силясь придать голосу звучность, и смиренным, почти заискивающим тоном начинает говорить возмутительные дерзости:

— Не кажется ли вам, достопочтенные судьи, что высокомерное стремление навязать всему миру одну и ту же истину лишено смысла?

Вконец истощенный и с виду кроткий узник произносит речь, от которой содрогаются даже стены.

— Возможно, великая истина, превосходящая человеческое разумение, дробится на множество истин, хоть с трудом, но все же доступных пониманию простых смертных. Абсолютная истина так бездонна, так загадочна, что мы способны воспринять ее лишь частично, и восприятие это обусловлено нашим происхождением и нашими верованиями. А они у разных людей разные. Почему, для чего? Не для того ли, чтобы мы были скромнее и ощущали, что нам не по силам объять необъятное? И может статься. наши точки зрения лишь кажутся непримиримыми, а на самом деле отражают отдельные грани Великого сущего, неподвластного разуму. Какой же вклад в постижение великой истины делаете вы,

подменяя частью целое, возводя в абсолют свои убеждения — пусть привычные, пусть любимые?

Судьи и ученые не знают, как быть: считать услышанное очередной ересью или же бредовым мудрствованием осужденного?

А Франсиско меж тем спокойно продолжает:

— Искра Божья горит в сердце каждого человека. Не люди ее зажгли, не им и гасить. Моя вера столь же драгоценна для меня, как ваша — для вас.

Инквизиторы с трудом сдерживают возмущение. Разные истины? Безумие, софизм! Нет, такие речи не от Бога, а от лукавого.

— Вы жаждете обратить меня в христианскую веру. Но неужели это по-христиански — мучить и унижать ближнего, разрушать семьи, понуждать к клевете на родственников и друзей? И Христа мучили, и Христа оклеветали. Разве, заставляя других повторять крестный путь Иисуса, вы не обессмысливаете его страдания? Он отдал себя на поругание за все человечество, но люди продолжают пытать и убивать себе подобных. Значит ли это, что ничего не изменилось, что зло не побеждено, а только множится и, следовательно, жертва была напрасной?

Гайтан нервно барабанит пальцами по подлокотникам: надо срочно прерывать заседание. Эта жуткая тварь, по которой давно костер плачет, еще смеет осквернять грязными речами священное место, дворец инквизиции! Теперь даже Кастро де Кастильо разделяет мнение своего противника. А узник, подняв руки, истертые кандалами, презрительно изрекает:

— Все за антихристом гоняетесь? Так вот же он, здесь! — Глаза Франсиско, обведенные черными кругами, сверкают, на губах блуждает странная улыбка. — Видите эти цепи? Видите? Или меня в них Иисус заковал?

«Несчастный окончательно свихнулся», — бормочет Маньоска. А Франсиско обращается к иезуиту Эрнандесу:

— Являются ли разум и воля прирожденными свойствами человека? Является ли забота о здоровье собственного тела его естественным правом?

Богослов кивает.

— И тем не менее… — узник на секунду замолкает, точно теряя нить рассуждений. — И тем не менее тело мое истерзано и скоро обратится в пепел. Разве святой католической церкви не следовало бы уважать плоть — даже больше, чем нам, иудеям? Ведь чем стало Слово? Именно плотью. Для верующих во Христа тайна воплощения особенно важна. В этом смысле христианство — самая человечная из религий. Но почему-то католики вместо того, чтобы боготворить оболочку души, ненавидят ее и стремятся уничтожить. Я не верю в Воплощение, но верую в присутствие Всевышнего в наших жизнях. «Разрушить творение значит нанести оскорбление Творцу», — повторяет Франсиско слова своего отца.

— Хватит! Изложите свои сомнения, и довольно! — кричит Гайтан, побелев от гнева.

Однако инквизиторов ждет сюрприз. Франсиско сует руку в складки грязного балахона и извлекает оттуда две книги. Судьи, советники и секретарь смотрят на него, вытаращив глаза. Исхитрился и украл где-то книги?! Нет, не украл, а написал сам — там, в тесной камере. Секретарь протягивает дрожащую руку и опасливо, точно ядовитых гадов, порождение Вельзевула, берет книжицы, листы которых склеены из кусочков грубой бумаги и исписаны мелким аккуратнейшим почерком. Кладет их перед судьями, возвращается на место и хватается за перо: «Осужденный достал из кармана две книги собственного сочинения, написанные чернилами из сажи на листах, склеенных с такой тщательностью, что и не отличишь от покупных». Бедняга отирает пот со лба и продолжает: «В одной было сто три листа, да и в другой больше ста. Обе подписаны именем „Эли Назорей, недостойный раб Бога Израиля, известный людям под фамилией Сильва“».