Житие маррана

Агинис Маркос

Носильщики-индейцы считались свободными людьми, хотя обращались с ними не лучше, чем с чернокожими рабами, и за гроши заставляли делать самую тяжелую работу. Хосе Яру шел за караваном пешком, спал на земле и старался держаться подальше и от испанцев, и от негров. Крики и ругань его не обижали — а как еще могут приказывать господа?

Он был родом с высокогорий Куско. Там, в поднебесье, когда-то царили инки. Куско был столицей их обширной империи, магическим центром земель, позднее присоединенных к вице-королевству Перу. Великий Инка считался сыном Солнца, а потому смотреть ему, светоносному, в лицо запрещалось. Правление его оказалось недолгим, но бурным. При одном только упоминании о могущественном властителе индейцев охватывала дрожь. Впрочем, если у Хосе Яру спрашивали, что он думает об исчезнувшей империи, о ее народе и обычаях, носильщик неизменно отвечал: «Я не думаю».

Севилья знал, что один из братьев Хосе Яру был талантливым художником и расписывал церкви, красочно изображая иудеев, истязающих Иисуса Христа. Правда, на мучителях почему-то были испанские одежды, а у некоторых на груди даже

красовались золотые кресты. Кроме того, тетку носильщика судили за ведовство: якобы она хранила в тайнике фигурки уака и канопа^[33], которых поила чичей и кормила кукурузной мукой.

Усердный и исполнительный Хосе Яру работал на Хосе Игнасио Севилью в торговом квартале города, таскал тюки с товарами из лавки в лавку. Так они и познакомились. Когда хозяин собрался возвращаться в Буэнос-Айрес, индеец подошел к нему, набычился, сложил руки на животе и забубнил: заберите да заберите меня с собой.

— Зачем? — удивился Севилья.

— Затем, что у меня семейная война.

— Удрать хочешь?

— У меня семейная война.

Больше ничего Севилье из Хосе Яру вытянуть не удалось. Что еще за семейная война? Родня прохода не дает? Тесть взъелся? Шурин хочет прирезать? Или хитрец тайно завел вторую жену? Почему-то же ему приспичило бежать… Испанцу стало жаль его, да и дармового помощника заполучить хотелось. Конечно, с беглецом связываться небезопасно, но в конце концов, главное, что религия тут была ни при чем, а кража, убийство или прелюбодеяние — это дела частные. Родной брат Хосе Яру и вовсе считался собственностью церкви, а про тетку-колдунью все давно и забыть успели.

Севилья тряс упрямца и так, и эдак, но ничего не вытряс и согласился.

Хосе Яру носил не снимая кожаные браслеты, а по временам затягивал какие-то заунывные напевы, похожие на бесконечные извилистые тропки в горах.

— Скучаю по вершинам, — оправдывался он.

На стоянках остальные индейцы обступали певца плотным кольцом и молча слушали. Хотя с виду носильщик Севильи был как все, чувствовалось в нем что-то притягательное, особенное, внятное лишь братьям по крови.

45

Диего Лопес де Лисбоа ехал в другой повозке, но без семьи. У него было четверо талантливых сыновей, один из которых, Антонио, смолоду проявлял разносторонние способности.

— Нет, я не могу сердиться на Антонио, — вздыхал Диего Лопес, беседуя с Франсиско. — Ведь мальчик выбрал мой же путь, только пошел куда дальше: утверждает, что никакой он не Лопес и тем паче не де Лисбоа, и не желает быть евреем. Отвергает наследие предков, но парадоксальным образом принимает его, ведь я тоже его предок, и мое единственное наследие — это решимость порвать с бременем еврейства. Бедняжка так увлекся, что даже выдумал себе новую биографию и всем рассказывает, будто появился на свет в Вальядолиде, хотя сроду там не бывал. За что мне ругать сына? Его жизнь станет куда безопаснее и спокойнее моей, поскольку я все-таки ношу в себе эту проклятую сущность, и исправит меня только могила. Почему Диего Нуньес да Сильва сейчас гремит цепями в Лиме? А потому, что его иудейское нутро не укрылось от зорких глаз инквизиции. Я же тебе говорил, что познакомился с твоим отцом в Лиссабоне? Мы были молоды и сумели ускользнуть от преследователей. Нас объединял страх. А позднее объединило и недоверие к переменчивым монархам, которые то сулили мир, то загорались непримиримой ненавистью. Когда в 1492 году Фердинанд и Изабелла, августейшие супруги, подписали эдикт об изгнании евреев, — продолжал Лопес, — сто тысяч наших единоверцев бежали в Португалию, надеясь вскорости вернуться домой. Увы, напрасно. Как только дозволенные сроки пребывания истекли, многим пришлось сесть на корабли и отчалить навстречу новым невзгодам. Некоторых беглецов даже продали в рабство. А уж когда и в Португалии воцарилась инквизиция, стало ясно, что покоя ждать нечего. Тысячи гонимых пытались теперь вырваться из страны, которая поначалу казалась вполне гостеприимной.

Мы решили перебраться в Бразилию после того, как моих родителей сожгли на костре. Оставаться в городе было невозможно. Диего спас меня от верной смерти: я перестал есть и пить, потерял сон, метался в лихорадке и даже хотел руки на себя наложить, потому что перед глазами и днем и ночью стояли обугленные тела отца с матерью. Спустя несколько месяцев, совершенно ошалев от страха, мы отплыли за океан. Люди говорили, что там, на новом континенте, вдали от властей метрополии, нашли приют многие скитальцы. Появились свободные поселения, где дышалось легче, где можно было обо всем забыть. Начать жизнь сначала. Однако же, ступив на берег, мы поняли, что дела обстоят несколько иначе: заморская вольница вызвала интерес у инквизиции, и преследования не заставили себя ждать. Увы, Бразилия перестала быть землей обетованной. Диего, поразмыслив, решил двинуться на восток, к легендарной горе Потоси. Я же счел более разумным отправиться в Буэнос-Айрес. Город основали совсем недавно, и инквизиция до него еще не добралась.

Странное дело: твой отец, врач без всяких денежных амбиций, подался в места, где царила настоящая серебряная лихорадка. Я же, человек, знающий цену презренному металлу, выбрал Буэнос-Айрес, маленький портовый городишко. Из Потоси тезка переехал в Ибатин и начал практиковать. А я совершал частые вылазки в Кордову, торгуя фруктами, и году так в 1600-м прослышал, что именно туда, спасаясь от инквизиции, перебрался вместе с семьей и мой старый товарищ по несчастьям. Тебе, Франсиско, тогда исполнилось лет девять. Дела у меня пошли в гору. Я купил небольшой корабль, назвал его «Сан-Бенито»^[34] и стал возить муку в Бразилию, в Сан-Салвадор-да-Баия, а там

загружал в трюм оливки, бумагу и вино. Члены тайной еврейской общины в Сан-Сальвадоре были надежными партнерами. Я нажил неплохой капитал и, желая навсегда обезопасить себя от преследований инквизиторов, решил купить свидетельство о чистоте крови. Кордова издавна славится мастерами подделывать всевозможные грамоты, их труд пользуется и спросом, и уважением. Сперва я не верил в успех, но потом сумел раздобыть документ высочайшего качества, прямо-таки реликвию, украшенную гербом, печатью и подписями именитых особ. Однако дом в Буэнос-Айресе все же пришлось продать: порт быстро рос, и туда стягивалось все больше евреев, бежавших из Бразилии. Я обосновался в Кордове, и благодаря общительности, предприимчивости и деньгам меня вскоре избрали в городской совет. Вот тогда-то мне и пришла на ум печальная мысль: к чему тайно лелеять веру предков? Родителей ею не воскресишь, а на детей беду навлечь можно. С виду я добрый католик: ношу на груди серебряную цепь с тяжелым крестом, аккуратно хожу к мессе, исповедуюсь. К внешности не придерешься, осталось исправить нутро, тоску излечить. Я устал бегать. Если бы мог, начал бы изучать теологию и сделался бы священником, как, например, Пабло де Сантамария, который был раввином, а превратился в ярого поборника христианства. Кому теперь нужны иудейские мученики? Людей они больше не интересуют, да и Богу без надобности. Так что толку во всем этом нет никакого.

46

А Севилья продолжал рассказывать смятенному Франсиско историю испанских евреев. Суровые христианские королевства на севере полуострова поначалу приняли иудеев, бежавших с юга от мусульманских гонений. Однако же между церковью и синагогой взаимной симпатии не возникло. Церкви нужно было крепить свое единство, а соседство с избранным народом подрывало устойчивость некоторых традиций. И тогда получили распространение опасные словесные поединки: богословские диспуты. На самом деле христиане не столько хотели убедить в своей правоте иудеев (в конце концов, они всегда могли силой крестить иноверцев), сколько утвердиться в ней сами. Дабы найти истину, выдающихся представителей обеих религий приглашали участвовать в диспутах. Но если христианам не хватало аргументов, в еврейских кварталах начинались погромы.

Один из выдающихся иудейских полемистов появился на свет в Андалусии и, по его собственным словам, вел родословную от легендарного Хасдая, блистательного Самуэля га-Нагида и прочих семейств Кордовы, породивших замечательных ученых и поэтов. Звали его Элиас га-Сефер, в переводе с иврита Элиас Книга, но, разумеется, не просто книга, а Писание. Возможно, позднее прозвание Сефер превратилось в фамилию Сильва — так, по крайней мере, утверждают некоторые ее носители. Диспут проходил в Кастилии, в присутствии принцев, вельмож и рыцарей, и был обставлен с большой помпой. Церковь представляли епископ, главы монашеских орденов, доктора богословия и прочие мудрецы. Перед га-Сефером положили Библию и позволили заглядывать в нее в случае необходимости, однако же он удивил слушателей, цитируя по памяти длиннейшие фрагменты священных текстов. Начался религиозный спор, больше походивший на схватку. Обе стороны блистали красноречием, и первый раунд завершился без объявления победителя, а во втором и третьем чаша весов начала склоняться на сторону христиан, забросавших оппонента неожиданными аргументами. В знак ликования рыцари забарабанили по щитам. Но в четвертом раунде их ждал сюрприз: Элиас, начавший было сдавать позиции, вдруг выдвинул несколько неопровержимых доводов, которые разили противников, точно ядра катапульты. Рыцари перестали колотить по щитам и потянулись к шпагам. Пятый раунд не принес победы ни одной из сторон, а шестой закончился триумфом га-Сефера. Король что-то тихо спросил у епископа. Хотели уже начать седьмой раунд, однако монарх объявил диспут закрытым и пожелал поощрить участников за их превеликое усердие. Он пояснил, что присутствующие собрались не на судилище, а на спор и что, хотя христианские догматы не подлежат сомнению, иудейский полемист достоин награды, как и все остальные. Вручая Элиасу га-Сеферу богато изукрашенный ларец, король произнес: «Жаль, что ты не выступаешь на стороне Христа». Слова эти были дороже любых даров. Но на следующий день иудеям пришлось оплакивать славного мудреца: его зарезали на пороге собственного дома.

— И все же, вопреки всем потрясениям, альхамы^[35] дали миру не меньше блестящих астрономов, математиков, поэтов и врачей, чем в свое время подарили ему мусульманские эмираты на юге полуострова, — продолжал свой рассказ Севилья. Правда, некоторым светилам, достигшим небывалых высот, суждено было закатиться. Например, Самуил га-Леви Абулафия, советник Педро Жестокого, короля Кастилии, равный славой самому Хасдаю. Об этом удивительном человеке евреи до сих пор говорят кто с восторгом, кто с содроганием, а некоторые вообще предпочли бы похоронить всякую память о нем, словно такого человека и на свете не было. Абулафия ухитрился привести в порядок расстроенные финансы королевства и завоевал благорасположение многих вельмож. На его средства в Толедо построили знаменитую синагогу дель Трансито, существующую и по сей день. На ее стенах еще можно различить надписи на иврите. Жил Абулафия в роскошном особняке, прозванном Дворцом Иудея. Однако политические интриги подорвали его авторитет. Верность талантливого казначея своему королю вызывала не только восхищение, но и ненависть: враги срывали ее на жителях еврейских кварталов, устраивая погромы, во время одного из которых погибло тысяча двести человек, в том числе и малые дети. В конце концов злопыхатели взяли верх, оговорили преданного советника, и король приказал заточить его в темницу и подвергнуть пыткам. Палачи вдоволь потешились, измываясь над опальным вельможей, и замучили несчастного до смерти.