Житие маррана

Агинис Маркос

— Давай же, потрогай!

Задыхаясь, Франсиско коснулся лилейной кожи, а искусница-Вавилония мягко направляла движения — от горла к затылку, к плечам и наконец к восхитительной груди. Внутри у юноши все вспыхнуло, нестерпимо захотелось схватить, сжать, овладеть. Он неуклюже обнял девицу и впился в сочные губы. Теплая ладонь пробралась ему под рубаху и нырнула в штаны: пальцы стали мокрыми от семени.

Франсиско медленно разжал объятия. Возбуждение схлынуло, уступив место жгучему стыду. Вавилония собралась было встать, но сильные руки удержали ее.

— Чего тебе? — спросила девица, поправляя прическу. — Еще захотел? Придется доплатить донье Урсуле.

Донья Урсула выросла как

из-под земли, будто только того и ждала. Юноша, не колеблясь, положил в протянутую ручищу несколько монет. Он успокоился и, решив последовать примеру Лоренсо, приказал:

— Пойдем-ка в какое-нибудь укромное местечко.

Вавилония, чрезвычайно довольная собой, увела гостя в тесную каморку. И там при свете огарка Франсиско наконец-то насладился трепетным женским телом. Потом, лежа на тюфяке, набитом шерстью, девушка поинтересовалась:

— Так я у тебя первая?

— Гордишься, что лишила меня девственности?

— Ничего я тебя не лишала, ты сам с ней расстался.

— А почему у тебя такое странное имя — Вавилония?

— Это не имя, это прозвище.

— Прозвище?

— Да. Я на многих наречиях умею объясняться — и на кечуа, и на тонокоте, и на языке какан. Любое слово как услышу, сразу запоминаю, — объяснила девушка и начала одеваться.

50

Хосе Яру попросил у хозяина разрешения отлучиться на денек: повидать родственников, переселившихся в эти края из Куско. Многих индейцев силой или обманом вынуждали покинуть родные места, чтобы гнуть спину на серебряных рудниках, где работа кипела днем и ночью. Тех, кто осмеливался бунтовать, стригли налысо, нещадно секли и сажали под арест — отчасти усмирения ради, отчасти в назидание остальным.

Ненасытные шахты пожирали людей сотнями и требовали всё новых жертв, которых сгоняли из окрестных общин. Индейцы устраивали невеселую отходную попойку, прощались с соседями, паковали жалкие пожитки и, прихватив с собой единственную викунью, шли навстречу рабской доле. На рудниках их пересчитывали и осматривали, точно вьючных животных, потом мужчин и мальчиков покрепче усылали прямо в штольни, а остальных отправляли в шахтерский поселок, скопище тесных лачуг, больше похожих на норы в отработанной породе. Там их время от времени посещали миссионеры и учили быть добрыми католиками.

Хосе Яру чувствовал себя в этих краях как дома. Его босые ноги уверенно ступали по каменистым склонам, которые испанцы превратили в сущий ад. Кругом ни деревца, ни кустика, только колючие репьи торчали там и сям, словно канделябры. И ни одного мужчины. Все горбатились в штольнях, а на свет выбирались только по воскресеньям, к мессе. Женщины двигались беззвучно, как неприкаянные души, присматривали за тощей скотиной, толкли кукурузу в ступе, процеживали чичу. Ни одна не подняла головы, когда Хосе Яру прошел мимо по извилистой тропке. Какая разница, что за человек там бродит? Помощи все равно ждать не от кого. Вот вернется муж домой — блеснет недолгая радость лучиком солнца. Ребятишки росли себе же на горе, чтобы, повзрослев, заменить отцов и сгинуть во чреве несытых рудников.

Двери лачуг, завешенные камышовыми циновками, были такими низкими, что внутрь приходилось вползать на карачках. Хосе отодвинул шуршащий полог, заглянул в темноту, вдохнул прогорклый запах. Потом сел на корточки у стены. Землю вокруг сплошь покрывали катышки козьего помета. Из убогого жилища вылезла старуха, молча опустилась рядом с гостем и потерла грязное, сморщенное, точно изюмина, лицо.

Индеец не шевелился, просто ждал. Хозяйка запустила костлявую руку в складки широкой юбки и извлекла оттуда белый сверток. Бережно положила на колени и начала распеленывать. Под тканью обнаружилась

черная овечья шерсть, из которой старуха, пробормотав что-то себе под нос, выпростала овальный камень. Хосе скосил глаза и поглядел на него с восхищением. Ведунья перевернула голыш трепетным движением священника, берущего гостию, достала откуда-то сзади бурдючок, полный чичи, прищурилась, примерилась и начала поливать ею свое сокровище.

— Покормила я его, теперь надо напоить, — наконец произнесла она. — Погляди только, как жадно пьет. Нравится значит.

Хосе почтительно кивнул.

— Ты просил, вот я его и нашла. Я просьб не забываю. — Старуха укутала камень шерстью и снова запеленала в платок. — Кормила на славу, слушала.

Воцарилось молчание. Только ветер выл в унылом лабиринте лачуг да беззвучно прошмыгнула стайка сопливых ребятишек.

— И что он тебе сказал? — поинтересовался Хосе, собравшись с духом.

— Что скоро придут уака, настал их черед. Толпами восстанут. Сокрушат христиан и вернут нам свободу.

Ребятишки опять прошли мимо, но на этот раз замедлили шаг и с любопытством посмотрели на две неподвижные фигуры у стены хибарки и на белый сверток в руках у старухи.

— А ты не спросила, почему они медлят?

Ведунья с укором покачала головой.

— Потому что не во всех нас еще вселились. Вот будет в каждом индейце по духу уака, никто с нами не сладит.

— Что я должен делать? — спросил Хосе, кивнув на спеленутый камень.

— Корми кукурузной мукой, пои чичей, — ответила старуха, передавая его индейцу. — Заботься как следует. А придешь в Куско, передай вождю по имени Матео Пома. Это сильный уака, пусть войдет в тело вождя и тебя за службу наградит.

Хосе бережно прижал могучее божество к груди и спрятал под одежду. Ему вверена миссия хранителя. Уака возвратятся и исправят кривду. Гость и хозяйка молча сидели рядом, пока вечер не простер свое пончо над горами. Там спали древние духи, а здесь высились холмы, темнели ущелья, журчали ручьи, рекой лились слезы. Все уака приходились родней двум главным: Титикаке и Пачакамаку. Когда-то они говорили. Но потом пришли инки, объявили Солнце единственным господином и запретили поклоняться родным божествам. Может, как утверждают шаманы, уака нарочно прикинулись поверженными, чтобы не навредить людям. Впали в спячку, точно ящерицы, но не умерли, ведь они бессмертны. Инки погибли, потому что Солнце покинуло свой народ. На их место явились белые люди верхом на конях, покорили вершины. Убили Верховного Инку, разрушили алтари, завладели землями и велели поклоняться собственному богу, Христу, падать ниц перед статуей, приколоченной к деревяшкам. Приказали индейцам все забыть, сменить свои благозвучные имена на некрасивые испанские, закапывать мертвых в землю возле церквей, вместо того чтобы почтительно хранить их останки в удобных глиняных сосудах вместе с зернами кукурузы. Завоеватели перевернули мир с ног на голову, принесли мор, принялись убивать, топтать и унижать. Уака почувствовали такую боль, что начали просыпаться. Их скорбь превратилась в гнев. Они стали поднимать друг друга, чтобы избавить от страданий измученный народ.

Первое пробуждение произошло в землях Аякучо, неподалеку от смертоносных шахт Уанкавелики^[39]. Затем шаманы-прорицатели поспешили в епархии Куско и Лимы и сообщили индейцам, что нужно делать ради грядущего спасения. Сказали, что нельзя поклоняться богу христиан, нельзя подчиняться их заповедям, молиться крестам и картинкам, входить в церкви и открывать душу священникам. Надо очистить себя постом, которым очищали себя предки: есть пищу без соли и перца, пить только разбавленную чичу и не прикасаться к женам, чтобы набраться сил перед грядущей битвой.