Житие, в стреляющей глуши - страшное нечто...
Шрифт:
– Герр фанен-юнкер-офицер, смею заметить, что по нам стреляли. В основном – в мою сторону… вы изволили выразиться, что я бросил своих подчинённых… я лежал под огнём!!!
– Ладно, обер-ефрейтор Крегер, там разберутся. А рапорт я всё же…
***
…Косницин сидел тихо среди лопухов, когда в деревне ещё пуще закипела стрельба. В хату с улицы, возбуждённо крича, забежала старшенькая Настюха. Следом за ней устремился Алёшка. Наперебой крича, они звали мать, что бы подтвердить все его догадки. Вдоль улицы – стреляют… Кто и по кому, им было невдомёк и ни к чему. Главное,
Настюха, соплюха пятнадцати лет, орала громче всех: «Бабку Матвеевну совсем убили, мама! Лежит посреди улицы, сердешная, и не стонет! А платок её белый – совсем красный… И кровь из неё льётся…» Вот дура – и чему тут убиваться? Матвеевна сука известная – на него, отца родного, свой единственный кривой зуб точила. Известное дело отчего – по злобе своей природной. От того, что б за дочкой евойной, Алёнкой, он не бегал, кобель драный… Так что получила, падлюка старая, сполна. Бог наказал чрез немцев-то или чрез партизан… Всё ведь едино – пуля так просто людей не выбирает. По промыслу всё идёт. А промысел известно чей – Божий он.
Из хаты стремглав, на подгибающихся ногах, выскочил кум в красноармейской пилотке и в кургузом пиджачке без повязки. Она торчала у него из кармана. Но известное дело – с винтовкой в руке. Хоть и без затвора, но – оружием кум дорожил… Куды, гавна кусок, ты бежишь? Жизнь тебе настохренела?! Вот, Боженька, подарил же родню… Когда самое время – заховаться куда-нибудь в стог или пересидеть в погребе, прёт на рожон. Пить да жрать – мастак, залюбуешься! Исключительно за его счёт. А вот сам – когда бы пригласил на бутылочку вишнёвки аль яблоневки?! За-а-араза, а не кум… Да пропади ты пропадом…
В уме Косницин подсчитал (даром что ли при Советах выбился в счетоводы) всю имеющуюся наличность в доме Свиридовых, о которой по секрету доложила личная разведка – сестра жены. Выходило немало – рубликов пятьсот советскими плюс пятьдесят оккупационных марок, что не особенно ценились и шли по курсу одна к трёхстам «синеньким», советским сотенным. Кроме того, у кума был где-то заклад с золотыми червонцами, николаевскими и советскими. Ещё со времён НЭПа. В своё время ещё молодыми, после Гражданской и военного коммунизма, когда Советы дали слабину и позволили жить богато, они развернули сельскую кооперацию. Открыли в районе кооператив с громким названием «Контора Заготскот. Товарищество на паях Косницин и С.». Учредителем был Косницин, а соучредителем – Свиридов. Будущий кум долго дулся и обижался: почему он просто «с»… «…Как сукой меня обозвал, прости Господи! – как-то по пьянке взорвался он и пошёл с ним на грудки. – Скоро сукой будут называть по твоей милости! Девки уже лыбятся, детишки-то смеются, старики пальцем тычут…» Согласиться пришлось, хотя лбами они тогда друг с другом побились да рубахи друг-другу порвали. А всё дело было в том, что уставной капитал был его, Косницина, и лишь на треть состоял из денег Свиридова.
Свиридова в Гражданскую сначала мобилизовали в Красную армию, откуда он подался к «зелёным» - воевать за счастье мужицкое без городов и власти. Но оттуда, прибарахлившись, снова подался к красным. Хуже с анкетой состояло у Косницина. В 1918-м его мобилизовали белые, которые Платону Трофимовичу быстро надоели своими старорежимными замашками с мордобоем и поркой шомполами. После карательной экспедиции, в которой пришлось перепороть целую деревню, где расстреляли всех «краснюков» и пожгли их дома, он подался к красным. Так и провоевал до самого Перекопа. А в 22-м вручили ему и многим другим предписание о демобилизации. И пришлось уматывать из Крыма восвояси за свой счёт, потому как никаких денежных и кормовых, не говоря про обмундировочные не полагалось. Едва не отдав душу Богу на всяких «подножных», он вскоре прибился к банде лихих мужичков, что промышляли с обрезами и одним «максимом» на тачанке по железным и сельским дорогам, прихватывая всё ценное. Греха что таить – совестно было… Но занимался этим постыдным ремеслом он целый год, пока за них всерьёз на взялись транспортное ОГПУ и ЧОН. Последний действовал совсем по-звериному, расстреливая по ночам всех подозреваемых в бандитизме и пособничестве, нередко прихватывал их имущество. В одну из таких тёмных ночей, когда за горизонтом
«…Эх, времечко, - думал он, сидя в подсолнухе и жуя спелые терпкие семена, - пролетело-то оно, прошло, а в память запало! Вот только об одном жалею, что есть мочи: оженили меня на Дарье, а не на Глаше. Уж такая Глаша, девка исправная была, и лицом пригожа и кожею чиста… А глаза такие синие, точно ручей течёт. Из-под пушистых своих ресниц как зыркнет бывало – точно огонь по коже пробежит или мороз жжёт…»
В конце –концов сидеть ему в укрытии надоело – он решил выглянуть. Но тут же зарылся в подсолнух глубже. На крыльцо, дура-дурой, вышла жена. Не найдя к чему прицепиться, принялась ходить по двору, приглядываться к курам и искать мусор. Кобель Гришка было зазвенел цепью и завилял ей навстречу хвостом, но тут же спрятался в будку. «Иди отсель!» - только рявкнула эта стерва. И тут же добавило обидное: - А глаз какой нехороший – точно у моего муженька…»
– Эй, пьянь подзаборная! – наконец раскрыла она пасть. – Где ты заховался, голос подай?! А, молчишь окаянный… Ну, молчи, молчи. Как жрать захочешь, обязательно выползешь. Куды ты денешься – изверг рода человеческого… Хуже Гитлера с Геббельсом, прости Господи…
У Косницина во рту слиплось и волосы вокруг лысины ощетинились, будто шерсть на Гришке. Вот дура-то, дура и есть! А если кто прислушивается…
...И ведь любит её, по сю пору любит! Как собачонка ему предана. Что у них со Свиридом - всё доложит.Что и как у них на чёрный день припасено, сколь много и часто Свирид ругал Советы, а потом Гитлера с Геббельсом. Пару раз сука эта бил её по молодости, но потом, говорит, покаялся. Повинился, в бога в душу в мать...С тех пор и она утверждает - не бъёт, зараза. А всё почему? Да боится он, гад, что Глаша от него сбежит. Под его, Платоново крыло. Хотя не убежит она, конечно, пока Дашка жива-здоровёхонька. Не приведи Господь - волосья у неё повыдёргивает да глаза повыцарапывает. Но это, как говорится, пока... И пока Свирид жив-здоровёхонек.
– Ну, идёшь али нет, изверг? картошка поди вся в уголья спеклась. Кто её есть будет, окромя тебя, Ирод ты царь? Даже кобель так и тот побрезгует. А тебе в самый раз - чрево своё набить да в нужнике пропердеться...
Зашла в хату, а затем снова вышла. Словно её там подменили - запела иначе:
– Платоша, а Платоша! Ну, выходи, будет тебе! какой ты есть - такого и люблю! Я тебе револьвер твой в будку Гришке сунула. Там искать не будут. Сщас поленьями её закидаю, что б эти пёсика на подстрелили. Ироды и есть - как придут, так собак стрелять начнут...
Ага, стрельба так вроде затихла. Значится немцы пожаловали. Тот-то жена сразу подобрела...
Даша посокрушалась - позвала его для порядку. Но, чувствуя мужнину обиду, стала забрасывать будку поленьями. Гришка сидел тихо, даже не звенел цепью. Ему, кобелю, такое дело привычно. Как немцы начинают по деревне собак стрелять да курей, Гришка даром что с телка ростом, так сразу в будку - юрк!Оно и понятно - жисть она дороже...
После жены выскочила во двор Настюха. Со своими косами, перевитыми ленточками, и щедро уложенными на макушке. Здоровенная - метр с гаком, кобылица стоялая... Кровь с молоком, нос вздёрнут, глаза васильковые,и грудь полная - аж под сарафаном гуляет... Сзади тоже - раздатая во всю ширь, хоть обоими руками обхватывай! Хотя, прости Господи - срамные мысли... Девка хоть сейчас на выданье - только, за кого? Сына отца Дмитрия, старшенького Степана ей бы в мужья. Да нет его: похоронку на него прислали в августе 1941-го. Поговаривали, отца Дмитрия как-то выпившим после этого видели. Так и понятно: сына назад не вернёшь, у Бога обратно не попросишь. Бог дал, Бог взял - известное дело...