Житие, в стреляющей глуши - страшное нечто...
Шрифт:
Во дворе дома Коснициных обстановка только что накалилась. Танненберг продолжал полушажками наступать на обоих женщин, отжимая их к дровам возле собачьей будки.
– Беги, дура-а-а...
– Мама-а-а...
В последний момент Наталье показалось, что через плетень метнулось что-то круглое. Она успела подумать, кто это мог быть, задержала мысли на Миньке...
– Вы не должны меня бояться... Я не есть плёхо! Я хотеть знакомств вас унд вас, маин либер!
Танненберг, не подумав как следует, распахнул кобуру. Двумя пальцами он вытянул за рифлёную рукоять тонкостволый "люгер", который обвис до колена на белой металлической цепочке.
– Убрать палка! Ми будет петь и дружить... о, колоссаль! Девотшек может не бояться!
– Па-а-апа!!!
– истошно завопила Наталья.
– Спаси-и-и...
– Молчи-и-и...
Дарья оглоблей стукнула её поперёк груди - так, что согнула и заставила встать на колени.
***
...Косницин смотрел и слушал, как разворачивается это действо. У него поджилки тряслись при мысли, что придётся взять топор, который выглядывал из-за полена и старого велосипеда в чулане. Он сидел в полной темноте отдельно от семьи, что спряталась в сарае и которой приказал и носу не казать в хату. Нет, немцам , конечно, надо было прислуживать. Сперва вызвался он сам, но тот, что был старший у кого была длинное и страшное звание вроде жандармского вахмистра, выпихнул его из хаты увесистым тумаком. Следом, правда, выскочил ещё трезвый переводчик: "Господам немцам желательно прислуживать женщинам... вашей супруге, например! Я бы на вашем месте посодействовал порядку... Всё же надо отблагодарить - ничего не пожгли, никого не убили..."
Хотелось хряснуть этому сосунку в челюсть, но Трофим едва сдержался. Лишь кулаки согнулись и разогнулись. И опали, как сырое тесто. Он их перестал чувствовать. "Ладно", - успел лишь буркнуть и зашаркал сапогами по разбитой половице. В сарае он неожиданно грозно накинулся на жену за нестираный подол. Да так, что та поджалась и заметно посерела с лица."...Ты чучело или кто? На огороде стоишь и воробьёв гоняешь?.. Подь сюды..." Он мигом объяснил ей шепотом, что к чему, велел спрятать волосы в застиранный синий платок из ситца и одеть самое вылинявшее, такого же покроя платье и юбку в горошек. Благо, последнее хранилось тут же - его сохранили на лоскуты или для пугала... Когда жена переодевалась, спрятавшись от детей (сидели с разинутыми ртами) за стогом сена, он нервно ходил и косил глазом на её дородные соблазны, что выступали из-по исподнего белья. Да, Дарья ещё была в соку - при пышных грудях, что напоминали "гарбуза" или дыни, при округлых бёдрах, на правом из которых разместилась коричневая бархатная родинка... Но спалось с ней уже неохотно. И одышка брала своё, и его борода, которой он царапал лицо супруги, а та вечно причитала: "Веником не смей... убери веник, ирод козлоногий..."
Сбривать бороду страсть как не хотелось. И он впервые ощутил брезгливость при попытках вступить с ней в близость. И понял - нет с ней жизни, так как нет сладу. Его никогда и не было, пока в сердце томилось чувство к Глашеньке...
– Беги, дура-а-а...
– Мама-а-а...
Рука Трофима скользнула к топору, пальцы захватили гладкую, точно отполированную рукоять. Но перед глазами тот час же возник образ чекиста. Умные, прожигающе, до
Внезапно тишину прорезало три слабых щелчка. Будто хлопнули в воздухе кнутом. На мгновение Косницину показалось, что стекла хаты полыхнули малиновым пламенем. Ах ты ж, божешь ты мой!
Не зная почему, он взял старый велосипедный насос вместо топора, сунул его за пазуху. Для очистки совести что ли? Сойдёт... В голове крутились и роились непонятные мысли: вот сейчас как подойду к поленнице, как замахнусь - как дам... А там и жить недолго останется - пристрелют, как пить дать. Вот так, Тиша, уцелел ты утром, не дал загубить ни жену, ни детей. Сохранил ты хозяйство справное, что б... страшно и стыдно подумать...
На непослушных, подгибающихся ногах он двинулся вперёд. Бородёнка сама задралась. Он чувствовал как сердце отбивает скорый ритм, почти скачет в груди. Внутри же бушевал пожар. Всё разогрелось донельзя, будто сидел он в паровозной топке.
– Папочка-а-а, спаси-и-и...
– Иду, иду, доченька, - заплетающимся языком произнёс Трофим и бесстрашно двинулся за голубовато-зелёную рослую фигуру.
– Сейчас, сейчас... я энтого гада...
***
Выстрелы из "вальтера" прозвучали слабо, но они всколыхнули всю улицу. Да и во дворе всё поменялось. Танненберг как ошпаренный едва не встал на носки сапог. Затем - прыгнул и отскочил назад.Его улыбка внезапно провисла углами вниз, глаза стали как у загнанного хорька.
– Эй, кто стрелял?
– спросил на той стороне улицы обер-ефрейтор.
– Вы слышали, ребята?
– Никак нет, герр обер-ефрейтор!
Я не тебя спрашиваю, Ганс! Эрнест Штерн, ты слышал?
Тот положил винтовку на локоть - рука под плащ-накидкой судорожно взяла муфточку предохранителя:
– Там, в стороне дома что-то три раза хлопнуло...
Обер-ефрейтор с тяжёлой квадратной челюстью, под метра два ростом, моментально оживился:
– Всем снять с предохранителя! Это приказ!
– К исполнению...
Танненберг, не слыша больше выстрелов, но понимая, что всё кончено, произнёс с затаенной злостью:
– Извините, фройлен... и фрау, мы ещё свидимся. О да, конечно свидимся. И вы, надеюсь, измените ко мне отношение. Это ещё впереди, а пока...
Он сдвинул подошвы сапог на подковах и массивных четырёхугольных шляпках, сделал поворот кругом. Хотелось показать этим русским бабам, что германский солдат тоже умеет проигрывать - с достоинством! Это вам, чёрт возьми, не Сталинград! К этой теме мы ещё вернёмся. И он бы повернулся и промаршировал к крыльцу с резными петушками, если бы не одно обстоятельство. На него из тьмы, со стороны чулана, что утопал в подсолнухе, двигался, как приведение, сам Тимофей Косницин. Его рыжеватая бородка была дыбом, глаза за заострившемся лице светились неземным огнём. В них не было ни страха, ни отчаяния. Одна лишь холодная готовность - сделать шаг туда, откуда больше нет пути.