Жизнь после Жары
Шрифт:
— Никто не может сказать, умеет он любить или нет, — возразил Ярпен, — Любовь вообще вещь очень хрупкая. Знаешь, Олив, ведь бывает и так: любишь ты, допустим, человека... Ну, вернее, тебе кажется, что ты его, то есть её, любишь и жить без неё не можешь... А потом какая-то мелочь, которую можно было и не заметить, вдруг выплывает — и всё, к тебе приходит осознание того, что ты этого человека больше не любишь. Да и не любил никогда, наверное...
— Ну да, понимаю... Не вынесла душа поэта, — хмыкнула Олива, — Нет, я тоже, конечно, эстет, и мне вовсе не нравится такая грубая проза жизни
Ярпен взял её руку в свою.
— Олив, забудь про Салтыкова. Ты сама только что сказала: он был. Теперь его нет; это прошлое...
— Да... — она безнадёжно махнула рукой, — А в настоящем что?
Ярпен подавил вздох и уставился ей в глаза долгим, немигающим взглядом.
— Что? — смутилась Олива.
— Ничего. Просто...
Олива почувствовала, что устала от этого пресного и аморфного Ярпена. Хоть он и был «огонь, мерцающий в сосуде», хоть и писал он потрясающие, красивые стихи, и сам он на первый взгляд был очень чуток, нежен, внимателен и добр — после откровенного разговора с ним Олива поняла, что за этой белой и нежной оболочкой тоже нет того, что она так тщетно искала и не находила в других. Точнее, ей казалось, что нашла в Салтыкове, но ошиблась, и это было самое жестокое разочарование в её жизни.
— Ладно, пойдём спать, — Олива встала из-за стола, — А то уже третий час…
Она быстро прошла по коридору, остановилась у дверей Никкиной спальни и, пожелав Ярпену спокойной ночи, хотела было скрыться за дверью, но дверь почему-то не закрывалась. Олива, сразу не сообразив, в чём дело, ещё раз налегла на дверь, и тут только увидела, что в проёме зажат Ярпен — он-то и препятствовал полному закрытию двери.
— Ну чего ты? — спросила она, отпуская дверь.
— Олив, я… я наверно веду себя как полный идиот…
— Почему? — усмехнулась Олива, глядя на растерянного светловолосого парнишку в дверях.
— Ну вот… я как болван тут топчусь… Даже не обнял тебя ни разу…
— Ну, полно, глупости!
— Можно, я теперь обниму тебя? — и Ярпен, не дожидаясь ответа, заключил девушку в свои объятия.
— Тихо! Никки побудишь… — Олива высвободилась из его рук, – Всё, всё. Спокойной ночи.
— Ты не обижаешься на меня?..
— За что?
— Ну, за то, что я… такой болван…
— Да ну, брось давай! Почему болван-то? Выдумал тоже…
— Ну, тогда я это… пойду…
— Спокойной ночи.
— И тебе тоже… спокойной ночи… — пробормотал Ярпен, всё ещё топчась на пороге, – Приятных тебе снов…
— Да. Да. Тебе того же.
Олива, кое-как выпихнув Ярпена за дверь, нырнула в постель.
— Ой… разбудили, что ли, тебя? — спросила она, видя, что Никки не спит.
— Я не спала.
— Ну, как у вас с Кузькой-то?
— Написал мне только что, — сказала Никки, — А вот Влад, похоже, в тебя влюбился…
— Да, мне тоже так кажется…
— Ладно, давай спать. Завтра с утра в Северодвинск поедем.
«Как они меня все любят! Да и можно ли не любить меня?.. — думала Олива, уже засыпая, — Только Салтыков один… ну,
Глава 49
Рейсовый автобус по маршруту Архангельск-Северодвинск, отправляющийся от автовокзала в полдень, ехал почти порожняком. Основная масса пассажиров, состоящая из трёх парней и двух девушек, сосредоточилась на задних сиденьях. Кондукторша, пожилая бесформенная тётка, оторвавшая им всем только что по билетику, сидела на свободном сиденье к ним лицом и, с оттенком грусти к своей безвозвратно ушедшей молодости и зависти к их молодым годам, наблюдала, как ребята, вооружившись ручками и листиками бумаги, вырванными из блокнота, играли в «морской бой».
— Итак, Влад… — задумчиво произнёс один из парней, водя шариковой ручкой по своему листку бумаги, — Влад, Влад… Б-10!
— Мимо!
— Мимо, — повторил Даниил, отмечая точкой заданный квадрат, — Теперь Оля… Так… К-7!
— Ранил, — Олива зачеркнула крестиком часть своего трёхпалубного корабля.
— К-6!
— Ранил!
— К-5!
— Мимо…
Никки и Кузька не принимали участия в общей игре. Они оба слушали Никкин плеер, воткнув себе в уши по одному наушнику; Никки сидела у Кузьки на коленях. Олива, покорно позволив Даниилу и Ярпену первыми убить все свои корабли, убрала листок и ручку в сумку и, закрыв глаза, откинулась головой на сиденье. Ей нездоровилось.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Ярпен.
— Меня тошнит, — сквозь зубы простонала она, — Укачало, наверное.
— Морская болезнь, — изрёк Даниил, — Хорошо, что у меня есть с собой целлофановый пакет…
Олива, позеленевшая от сильной тошноты, легла, положив ноги на колени Ярпену, а голову — на колени Даниилу. Езда в самом заду автобуса вытрясла ей все печёнки, поэтому, когда ребята приехали, наконец, в Северодвинск, им пришлось выводить её из автобуса под руки и, посадив на скамейку, ждать, пока она оклемается.
Дуновение прохладного ветра с залива мало-помалу привело Оливу в чувство. Она открыла глаза, сделала несколько глубоких вдохов, и вдруг увидела приближающегося к ней незнакомого длинноволосого парня в брезентовом плаще. Солнечное гало обрамляло его густые тёмно-каштановые волосы, развевающиеся на ветру; большие, синие, как лесные озёра глаза, были устремлены прямо на неё. В руках у незнакомца был гранёный стакан воды, с которого стекали искрящиеся на солнце капли.
— А вот и Тассадар! — сказал кто-то из ребят.
Тассадар приблизился к Оливе и сел перед ней на корточки.
— Выпей воды, — попросил он, глядя на неё своими бездонными синими глазами.
Олива, не отрывая от него глаз, молча приняла из его рук стакан. Тассадар ободряюще улыбнулся ей.
— Тебе уже лучше? — спросил он.
— Да, — отвечала, улыбаясь, Олива, — Спасибо тебе.
Как только она оправилась, все встали и пошли бродить по Северодвинску. Олива шла рядом с Тассадаром, который, в качестве экскурсовода, рассказывал ребятам про памятник корабелам, что открывался их взорам. Олива заворожённо слушала его рассказ, но мало что понимала, словно говорил он на марсианском языке.