Жизнь в моей голове: 31 реальная история из жизни популярных авторов

Беркхарт Джессика

О нанесении себе вреда тоже было не принято говорить. Я думала, это мое изобретение. Думала, что этим в мире занимаюсь одна я. Я сидела в своей комнате вечером со швейной иголкой или булавкой и нагревала ее на пламени свечи так, что она раскалялась. И колола себе руки до тех пор, пока не начинала чувствовать боль только в одной точке. Тяжкое бремя моих негативных эмоций в эти моменты испарялось. Но потом они, конечно же, возвращались.

В восьмом классе я стала носить с собой тупой карманный нож. Я садилась на пол своей ванной комнаты рядом с наполненной водой ванной и боялась залезть в нее, боялась осуществить свой план. Я подносила нож к кисти и наблюдала, как на ней отпечатывается лезвие, когда

я давила на него. Я занималась этим часами. Но я никогда не нажимала на лезвие достаточно сильно.

Не знаю, взаправду ли я хотела умереть. Не знаю, хотела ли я смерти навсегда. Знаю лишь, что хотела перестать чувствовать. Хотела спастись от самой себя. Наркотики и нанесение вреда глушили боль год или около того, но к тому времени, как мне исполнилось четырнадцать и я училась уже в четвертой средней школе, что бы я ни делала, я не могла сдерживать свои чувства.

Я видела два выхода из положения: умереть или попросить о помощи. Умереть не получалось. Что-то не позволяло мне воткнуть в себя лезвие того ножа. Я инстинктивно держалась, хотела выйти из тьмы, глубинное чувство самосохранения возвращало меня к жизни.

И потому я попросила помочь мне. Хотела бы я вспомнить, как это произошло. Хотела бы иметь пошаговую инструкцию к этому, листок бумаги, который я смогла бы размножить и дать по копии каждому, кто испытывает боль. Вот как надо просить помощи, значилось бы на нем. Как признаться маме, что тебе необходим доктор. Как не умереть.

Но такой инструкции у меня нет. Честно говоря, я мало что об этом помню. Я забыла о многих важных деталях. Смутно всплывают в памяти боль и молчание, перемежаемые тусклыми воспоминаниями вне какого-либо контекста, воспоминания об отчаянном плаче, затем о тяжелом одеяле холодного отчуждения, о металле, прижатом к кисти, но не входящем в нее. А потом я оказалась в кабинете врача. Затем у психотерапевта. После у меня появился пузырек с таблетками, призванными спасти мою жизнь. Это происходило опять же в начале девяностых. Писком моды был прозак.

Что я помню, так это дрожь и волнение, с которыми положила в рот первую таблетку. Наконец-то я увидела проблеск надежды. Я испытывала трепет, принимая новое лекарство, почти что потрясение, думая о том, что вот сейчас почувствую некий подъем.

Тогда я не знала, что антидепрессанты не вызывают подъема. Они существуют для того, чтобы заставить тебя почувствовать состояние, более близкое к нормальному, вызывают «серые» эмоции, вместо попеременных черных и белых. Зачастую проходит несколько недель, прежде чем они начинают работать и добиваются эффекта такого слабого, что ты часто не замечаешь его. Они не ставят мгновенно все на свои места. Не собирают воедино то, что было сломано. Они меняют ход химических процессов, но не оказывают влияния на прошлое. Они не стирают воспоминания.

Но антидепрессанты спасли мне жизнь. Мне больше не хотелось умереть. Мой разум прекратил скатывание по спирали в некое мрачное место, но даже с изменившейся химией в мозгу я оставалась собой. На свете так много всего страшного, кроме самоубийства, а я если чего и хотела, так только забвения. И продолжала искать его.

У меня были две недели чередования подъемов и спадов – я то чувствовала слишком многое, а то вообще ничего. Антидепрессанты сгладили мое состояние, но я подпустила драматизма с помощью собственной изобретательности. Я то ли искала остроты ощущений, то ли бежала от ее отсутствия. Я была хомяком в горящем колесе. Столь многое в моей жизни не поддавалось контролю – моя семья, мое тело, мое прошлое, мои эмоции. Когда я приняла наркотики в первый раз, то у меня появилось чувство, будто я контролирую хоть что-то. Я могла включать и выключать свои ощущения. Я даже могла вызывать новые.

Наркотики

и алкоголь всегда действовали на меня и на моих друзей по-разному. Я казалась больше под кайфом, чем они, и более пьяной. Становилась слабой. Меня рвало чаще, чем их, и я чаще теряла сознание. Они знали, когда надо остановиться, я – нет. Они могли пить и курить или не делать этого, я – нет.

То же самое происходило с моими эмоциями в целом. Другие не обратили бы внимания на то, что приводило меня в состояние невменяемости. Боль и страдание длились у меня дольше и были более сильными, чем у них. Мои эмоции усугублялись до анекдотических пропорций. Я не знаю, была ли я чувствительнее, чем остальные, или же просто не могла управлять ими так же хорошо, как они. Мои чувства были опасны для меня и подобны взрывчатке. Они не поддавались контролю. Я им не доверяла.

Вот как я сама себя лечила: Когда мне было эмоционально больно, я больше пила и добавляла наркотиков. Когда боль от них становилась невыносимой, я какое-то время воздерживалась от этого. Но временная трезвость позволяла чувствам вернуться, и депрессия с тревогой стремительно заполняли вакуум, поскольку я не знала, как с ними справиться. И я опять начинала «выталкивать» их из себя. Иногда я принимала лекарства, иногда нет. Иногда это даже не имело никакого значения, поскольку я была напичкана гораздо более сильными химическими веществами, руководившими моим мозгом.

И подобная беготня туда-сюда, и прыжки от одной боли к другой оказались единственным известным мне способом существования.

Мне было шестнадцать, когда я впервые попала в центр реабилитации. Как только я там очутилась, мне удвоили принимаемую дозу антидепрессантов. Я ничего не чувствовала в течение почти двух лет, что было просто прекрасно. Я стала заниматься большинством предметов в местном общественном колледже, потому что не могла вернуться в мир обыкновенных старших классов. У меня было очень мало друзей, но они оказались хорошими и лояльными, и некоторые из них остаются моими лучшими друзьями до сих пор. Я рано оставила колледж, начала работать на заправке и провела лето в летнем лагере. Почти два года я не принимала наркотики и алкоголь, но это было темное и одинокое время.

Я хотела бы быть одной из тех, кто любил колледж, кто познакомился там с лучшими друзьями, кто приходит на встречи выпускников, предается ностальгии и носит майку своей альма матер. Но если честно, те два года, что я провела в престижном гуманитарном колледже, оказались едва ли не худшими годами моей жизни. Впервые мне было трудно учиться, что сокрушило мою и без того низкую самооценку. Первая серьезная паническая атака случилась у меня на первом курсе, я два дня не могла выйти из комнаты в общежитии, и мне пришлось позвонить в службу психиатрической помощи. Большинство дней я была под кайфом с того момента, как просыпалась, и пока не отключалась вечером. Я запиралась в комнате, включала Эллиотта Смита и боялась всего на свете. После того, как я набрала пятнадцать фунтов на первом курсе, на втором я подхватила пищевое расстройство и падала от него в обморок, если вставала слишком быстро. Я спала с людьми, которые мне не нравились. У меня было очень мало теплых чувств к друзьям. Я ненавидела себя.

Однажды утром, за несколько недель до окончания второго курса, я проснулась после недельного наркотического «марафона», села в машину и поехала домой из Портленда в Сиэтл. Я уже несколько дней не была на занятиях. Почти не выходила из своей комнаты на чердаке дома, где жила с людьми, с которыми больше практически не могла разговаривать. Мой нос был в таком ужасном состоянии, что мне пришлось начать курить вещества, которые прежде я только нюхала. Я не могла вспомнить, когда в последний раз ела. У меня не было денег. Я все разрушила.