Жизнь за Родину. Вокруг Владимира Маяковского. В двух томах
Шрифт:
В 1918 году Осип Мандельштам после длительной поездки по разорённой Гражданской войной стране сумел добиться личной встречи со Львом Троцким, в приватном разговоре называл его своим кумиром, после чего написал нелепое по смыслу и дурное по качеству стихотворение «Сумерки свободы»:
Прославим, братья, сумерки свободы, Великий сумеречный год! В кипящие ночные воды Опущен грузный лес тенёт. Восходишь ты в глухие годы — О солнце, судия, народ. Прославим роковое бремя, Которое в слезах народный вождь берёт. Прославим власти сумрачное бремя, Её невыносимый гнёт. В ком сердце есть — тот должен слышать,О литературных достоинствах этого произведения судить не будем — не об этом разговор, но эпитеты типа «народный вождь в слезах» (судя по всему, имеется в виду всё-таки Лев Бронштейн) — это, согласитесь, на века…
Позиция Троцкого, несмотря на очевидную личностную рефлексию при отборе материалов для программной публикации, имела своей целью не только определить место «мастеров культуры» в процессе революционного созидания, но и понять, на какой, собственно, базе будет строиться их предполагающееся сотрудничество с советской властью. Допуская известную терпимость в отношении современного искусства, нарком в то же время оправдывал «революционную цензуру» и партийное вмешательство в художественный процесс, считая, что «в области искусства партия не может ни на один день придерживаться либерального принципа laisser faire, laisser passer [140] . Критерий наш, пишет Троцкий, „отчётливо политический, повелительный и нетерпимый“. Да и сам он в оценках творчества многих деятелей литературы и искусства очень часто исходил из их чисто политических характеристик („кадетство“, „присоединившиеся“, „попутчики“, „мужиковствующие“ и т. д.)».
140
Предоставьте вещам идти своим ходом (фр.).
Такой вульгарный классовый подход к творчеству как процессу у Троцкого был особенно очевиден в главе «Внеоктябрьская литература», которую автор посвятил творческой интеллигенции в «дооктябрьский» период, при этом он абсолютно не принимал её позицию периода между революциями, когда большинство интеллигентов, по его мнению, потерпели историческую неудачу вместе с крахом империи. И здесь Лев Давидович не смог отказать себе в удовольствии использовать в тексте типичные для публицистических произведений лидеров большевиков язвительные эпитеты, скабрезные шутки и прямые оскорбления оппонентов типа: «отгородившиеся», «неистовствующие», «островитяне», «пенкосниматели» и т. д. «Несомненнейшими островитянами», по мнению Троцкого, например, являлась группа Художественного театра: «Они не знают, куда девать свою высокую технику и себя самих. То, что совершается вокруг, им враждебно и уж во всяком случае чуждо. Подумать только: люди до сих пор живут в настроениях чеховского театра. „Три сестры“ и „Дядя Ваня“ в 1922 году! Благородная, вымирающая каста ювелирного театра… Не сюда ли относится и даровитейшая Ахматова?» [2.25]. (Вам бы, уважаемый Лев Давидович, сходить на премьеру спектакля «Новая оптимистическая», поставленного К. Богомоловым по пьесе В. Вишневского «Оптимистическая трагедия» в МХТ им. А. П. Чехова. Там теперь, что не герой, то… «несомненнейший островитянин».)
На самом деле с Львом Давидовичем в его категорических характеристиках буржуазной интеллигенции с её пронзительной по своей искренности ненавистью к собственному народу трудно не согласиться. Однако основные его высказывания касались прежде всего существовавших проблем пролетарского искусства и культуры, находившихся в центре дискуссии адептов пролеткультовского движения со своими оппонентами. По мнению своих противников, Троцкий допускал абсолютно крамольную мысль, считая невозможным создание новой культуры и искусства в переходный к социализму период. Он был действительно убеждён, что основной задачей Пролеткульта прежде всего являлась борьба за повышение культурного уровня рабочего класса, в кропотливом и критическом усвоении отсталыми массами элементов уже существовавшей до революции культуры. Сегодня такое очевидное мнение, как правило, не вызывает сомнений. Однако сам факт наличия великой русской литературы в данном контексте создаёт в казалось бы стройной идеологеме Льва Давидовича существенные противоречия. Как известно, произведения Льва Толстого, Фёдора Достоевского, Леонида Андреева и отчасти Николая Лескова формировали «мораль и нравственность»
Принятие «футуризма» в качестве предтечи нового искусства никак не вяжется у Л. Троцкого с принципиальными задачами достижения всеобщей грамотности народа, переходного периода в строительстве пролетарской культуры и т. д. Применение радикальных идей культурстроительства для реализации масштабного проекта «Перманентная революция» ещё было возможно, хоть и с определёнными допущениями, где футуризм был просто идеален в качестве эффективного инструмента разрушения традиционной европейской (буржуазной) культуры.
В декабре 1918 года впервые был избран Исполнительный совет берлинских и рабочих и солдатских советов, 19 января 1919 года состоялось первое заседание Веймарского учредительного собрания, принята конституция, которая, кстати, никак не помешала национал-социалистам прийти к власти, а затем уже создать на её основе абсолютную тоталитарную диктатуру. На фоне растущей активности левых партий и прогрессивных общественных движений в Европе многим казалось, что мировая революция действительно не за горами, вот-вот европейский пролетариат восстанет против буржуазного господства и возьмёт власть в свои руки с помощью Рабоче-крестьянской Красной конницы и т. д.
В приказе Революционного Совета Республики к пятилетию Красной армии от 5 февраля 1923 года, текст которого был написан самим Л. Д. Троцким, говорилось:
«Мировая коммунистическая партия задачей своей имеет перестроить весь мир, независимо от наций, расы и цвета кожи. Советская Россия — крепость мировой революции. Красная армия — щит угнетённых и меч восставших! Красная армия нужна нынче мировой революции. Молодые воины!.. Учитесь на прошлом, готовьтесь к будущему…» [2. 55]
… коммуна, наш вождь, велит нам: напролом! Разольём пуль дождь, Разгромим орудий гром. Если вождь зовёт, рука, на винтовку ляг! Вперёд, за взводом взвод! Громче печать — шаг!Тем не менее футуризм как никакое другое течение в культуре соответствовал глобальным задачам надвигавшейся перманентной революции.
20 февраля 1909 года на первой полосе парижской газеты «Фигаро» опубликован «Манифест футуризма», автором которого был поэт Филиппо Томмазо Маринетти — человек талантливый и страстный, мистик и спортсмен. Именно он стал основным теоретиком, главным вдохновителем и вождем нового авангардистского течения, которое вскоре с восторгом приняли в России. При этом последующее внимание большевистских идеологов именно к футуризму не было случайным.
Помимо прочих своих талантов, футурист Ф. Маринетти считался одним из ключевых пропагандистов итальянского фашизма [141] , а большевики в то неспокойное время с большим вниманием и интересом наблюдали за динамикой развития идеологических конструкций в Италии, поэтому и оценки в центральных СМИ довольно миролюбивые: так, в передовой статье «На переломе» (она была опубликована в первом номере газеты от 19 декабря 1924 года) ежедневной газеты РККА «Красная звезда» говорилось: «Нам хорошо известна бурная ненависть к коммунизму и Советской республике вождя итальянских фашистов Муссолини. Но он решительно вступил на путь признания Советской республики, ибо это необходимо было итальянскому капитализму для собственного развития».
141
В 1920-х фашизм ещё не воспринимается как враждебная коммунизму идеология, вполне себе респектабельное национальное антибуржуазное движение. По Ж. Сорелю, это вообще «новая политическая религия».
Филиппо Томмазо Маринетти
Говорили, что на создание манифеста Маринетти вдохновил произошедший с ним несчастный случай: объезжая двух велосипедистов на своей гоночной машине, поэт не справился с управлением и оказался в кювете. Через некоторое время, наблюдая за тем, как автомеханик разбирает его машину, в его сознании произошёл переворот, и в порыве вдохновения, оказавшись за письменным столом, он взял и создал «Манифест футуризма», а затем сумел опубликовать его в столице либеральной Европы — Париже.