Жизнь замечательных людей по дзэну
Шрифт:
Уговорила себя статная Елена Степановна, позволила, и поручик Дмитрий Иванович лихо, по-молодецки с руками под ягодицами барышни подсадил в седло, как на трон.
Жеребец Вихрь почувствовал слабого седока – трусливую, худую женщину: оскалил зубы тигром, вывернул лиловые глаза, ударил копытом и помчался, понес девушку в дальние дали, как Черномор несет богатыря.
Несравненная Елена Степановна в горячке обхватила шею животного и вопила дурным голосом, чем подгоняла жеребца сильнее и сильнее до треска в селезенке.
Поручик
— Что скажут в собрании господа офицеры?
Непостижимо, как и жеребца и девку упустил.
Зачем купчиху в седло подсаживал, словно я гимназист выпускного класса?
Сразу бы повел в ресторацию или на природу пригласил – всё лучше, чем подпихивание под ягодицы без смысла.
Непостижимо опростоволосился, и увещевания мои бесполезны для плоти, как соловья баснями накормил.
Дзэн!
ВОСХИТИТЕЛЬНОЕ
Председатель Думского Собрания граф Антакольский Лев Иванович перед очередным праздничным заседанием Государственной Думы (по поводу голода в Поволжье, и как следствие – подорожание пшеницы) вышел перед депутатами Государственной Думы со скрипкой работы мастера Страдивари и без вступительной речи извлекал из инструмента музыку сфер.
Одни депутаты почесывали седые бородки, под музыку вспоминали польских балерин, качали головой и в целом воспринимали выступление графа Антакольского сдержано – так купец продаёт несвежие туши свиней.
Другие депутаты нервно теребили бакенбарды, молча называли графа Льва Ивановича позером и лживым первосвященником, подмигивали друг другу и мысленно осуждали его.
Находились среди депутатов и ценители хорошей музыки и приличного поступка: реакционеры Думского комитета в защиту женщин.
Реакционеры в нервических припадках кусали губы, прикладывали все усилия, чтобы не закричать «Браво! Брависсимо, маэстро!», скрывали волнение за немощными улыбками скопцов.
Очарованные музыкой реакционеры тихо плакали и вспоминали лучшие годы России.
Некоторые депутаты не оценили выступление графа Антакольского, потому что спали после вчерашнего приема в честь французского посла, когда выпито сто бочок фиолетового крепкого.
Иногда депутат просыпался на высокой ноте из скрипки Страдивари, с недоумением оглядывал лица притихших товарищей, пускал слепую слезу и снова засыпал, как в гробу.
Два часа граф Антакольский Лев Иванович играл на скрипке Страдивари в Думском собрании, а когда закончил – молча, с достоинством поклонился и вышел из залы к славе и мишуре света.
— Что, вопрос о голодающих Поволжья решен? – князь Вяземский Ефим Андреевич проснулся и с чиханием чахоточного больного обратился к товарищу по фракции графу Пятакову Роману Измайловичу!
— Восхитительно! Восхитительно! Дзэн! – граф Пятаков Роман Измайлович
КАПИТАЛЬНОЕ
Меценат и знаток искусства, покровитель юных балерин и пожилых художников Савва Игнатьевич Егоров после трудового дня подсчитывал барыши, перекладывал золотые монеты из карманов в сундук.
— Иван курьер тоже умер? — Савва Игнатьевич не поднимал голову от монет, спрашивал у верного слуги Фирса (бакенбарды, щеки, нос).
— Забегался Иван, свалился, даже послания не донес, как дохлая барышня! Помер! – Фирс с презрением сплюнул в платок, затем убрал платок в карман.
— Стряпчий мой Антон Евграфович тоже умер? — Савва Игнатьевич меценат и покровитель попробовал на зуб монету – не фальшивая.
— Стряпчий не умер еще, но лежит в приюте для нищих, помирает от голода.
Сгорел на работе! – Фирс поклонился спине хозяина – так пёс лает на стенку.
— Приказчик в моей лавке на Тверской Ероха тоже умер? – покровитель искусств рассматривал банкноту на свет, будто искал изображение балерины Свешниковой.
— Ероха от бессонницы умер! Пять дней не спал, мешки с мукой грузил, вот и надорвался, помер.
— С хилыми работниками капитала не наживешь! – Савва Игнатьевич на миг оторвался от злата, поднял указующий перст к своду потолка в подвале, словно указывал на невидимое непознанное. — Капитальное, оно – ОГОГО!
Воздвижение!
Дзэн!
НЕВЕДОМОЕ
Граф Иннокентий Павлович Зиновьев по приглашению с визитом ехал в карете к графине Ермолаевой Анне Игоревне.
Приглашение запланировано негласно, как сватовство, но и граф Иннокентий Павлович, и графиня Анна Игоревна и её матушка и батюшка царственные делали вид, будто визит обыденный, как майские пироги с курятиной.
Граф Иннокентий Павлович заметно волновался, цыкал на кучера Ивана, подгонял, дабы не опоздать и не оконфузиться при столь важном, как жизнь, мероприятии.
Иван чмокал, свистел, хлестал откормленных лощеных лошадей и думал о нижнем белье мамзелек с Кузнецкого моста.
Кучер тоже осведомлен о важности визита своего барина к графине, но не волновался особо, так как относился к жизни с философией кучера пропойцы.
Граф Иннокентий Павлович в воображении рисовал живые картины визита, сватовства, но не сватовства майора, как на картине художника Рубенса, а сватовства самоличного – графского.
Он прислушивался к своим чувствам, мыслям, ощущениям, как в голове, так в руках, ногах и в паху; находил себя излишне робким в ответственный момент, но уповал на опыт маменьки графини Ермолаевой и на пришедших графинь.