Жребий

Ириновский Анатолий

— Какого Николая Васильевича?

— Гоголя Николая Васильевича.

Стас, не выдержав, хохотнул.

— Чего ты ржешь? — сказал грубо Зуев. — А ну давай бинокль, я посмотрю сам.

И стал долго и внимательно изучать портрет. Потом сказал:

— Не бузи, Тимофей Сергеевич, нос твой. Он просто кажется большим потому, что слишком большой портрет.

— А шрам на лбу? Где шрам? Почему его нет?

— Ну, тебя малость облагородили. Куда ж тебя, с твоим шрамом, людям показы-вать.

— Не надо меня облагораживать. Я должен быть

таким, каким я есть. Тем более, что речь-то идет о точной копии. А это уже вариация какая-то на мою внешность. Сход-ство, конечно, есть в общих чертах. Но утверждать на его основании, что этот портрет именно мой, — это слишком. В городе можно отыскать еще пару-тройку людей, которые будут иметь сходство с этим портретом не в меньшей степени, чем я. Значит, и их надо подцепить по делу заодно.

— Не загибай, Тимофей Сергеевич, не загибай. Давай осмотрим подетально. Смотрим лоб. С чем ты тут не согласен? — Зуев заметил на площадке своих гэбистов.

— Я уже сказал, нет шрама.

— Шрама нет, действительно. Но форма, рисунок лба, твои легкие залысины — здесь стопроцентовая схожесть!

— Какая же стопроцентная без шрама? Нет, позвольте не согласиться. За точно-стью — стоит криминал, за приблизительностью — случайное совпадение. Теперь этот шрам, — Нетудыхин постучал себе по лбу, — мне, может быть, дороже всего на свете.

— Ладно, успокойся. Пошли дальше. Глаза. Возьми бинокль и посмотри. Твои глаза, копия твои.

— Где мои глаза?! Что вы говорите! У меня нет такого надменного и снисходи-тельного прищура. Если вы человек наблюдательный, вы могли заметить, что я смотрю на других людей совершенно открытым взглядом. И никогда не смотрю на них снисхо-дительно. Во мне самом такой взгляд вызывает раздражение. Вам надо двойку по физи-огномике ставить.

— Ну-ну. Ты не в школе, не забывай.

— Я не забываю. Но на портрете изображены не мои глаза. И вообще, что это за метод доказательства, когда живого человека членят на куски и сравнивают их с частями какой-то мазни? Бес-смысленно требовать от меня подтверждения схожести. Самая на-стоящая халтура. Это кто-то из герасимовских подражателей постарался.

— Меня не интересует художник, — сказал Зуев. — Меня интересует модель.

— Почему же? А исполнитель? Ведь кто-то же написал этот бездарный портрет?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что соучастников было трое: заказчик, исполнитель и модель.

— А если заказчик и модель это одно и то же лицо?

— Возможно. Тогда их двое — все равно групповая. Но в момент появления портрета меня в городе не было. Учтите. И я, таким образом, исключен из этой пары. По-том, это ведь портрет. Всего лишь погрудный портрет. А у портрета есть свои жанровые законы, он не может быть приравнен к фотографии.

— Да-а, — сказал Зуев, открывая дверь машины и закуривая, — фигня получает-ся. Вот, блядь, закрутили — не раскрутишь. Затянули, как храповик. Модели, исполните-ли, заказчики… Ты тут один во всем виноват — и точка! Твоя это морда!

Что, не видно?!

— Не знаю. Морда, может, частично и моя, но идентичность ее со мной еще нуж-но доказать.

— Докажем — запросто. Сделаем ряд фотографий с тебя, пригласим экспертов, сопоставим…

— Ну и что?

— Как что? Это же безобразие — занимать место, положенное людям государст-венного значения.

— Это еще неизвестно, кому там положено висеть. Перед лицом закона мы все равны. Но где закон, которым руководствуются, когда выставляют на общее обозрение чей-то портрет?

— Нет, вы посмотрите на него, а! Ну кто ты такой, кто? Учите-лишка. Ноль без палочки!

— Мне уже один говорил эти слова.

— Кто говорил?

— Один знакомый.

— Правильно говорил. Умный человек.

— Да, не глупый.

— Ты посмотри, сколько народа собралось, чтобы тебя лицезреть! — злился Зуев. — Такого еще никогда не было! Это же черт знает что!

— Конечно! Массы жаждут вождя. Они горят желанием вверить ему свои души. А тут — новый соискатель. Свежая морда — людям интересно. Тем более, что они не знают точно, кто это перед ними. Ребус. Раньше были лица примелькавшиеся, всем из-вестные и, может быть, даже поднадоевшие. Вполне понятная ситуация.

Рамон тихонько толканул коленом Нетудыхина.

— Ты не зарывайся, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Говорить говори, да знай меру. Поднадоевшие! Может, твоя морда тоже кому-то поднадоела. А терпят люди, молчат.

— Это вы себя имеете в виду? — спросил Нетудыхин.

— Может быть, и себя. Что ж я, не человек, что ли?

— Ну, я тут ни при чем. Вы мне свое общество навязали, а не я вам. Лично я в этом портрете не вижу никакого криминала. Висит себе портрет на стене — ну и пусть висит. Мало ли он на кого похож. Между прочим, он с тем же успехом мог быть похож и на вас, Иван Иванович.

Рамон опять толканул Нетудыхина.

— Да ты что?! У меня самая ординарная морда. И чем она незаметней, тем лучше для меня.

— А это уже дело пропаганды. Смысл можно нарастить даже на деревянной бол-ванке, если каждый день повторять людям, что болванка эта выдающаяся. Вы даже не заметите, как сами начнете обнаруживать в ней что-то особенное. Нет такой глупости, в которую человек не мог бы уверовать как во что-то святое. А если туда еще подмешать немного мистики или какой-нибудь борьбы за справедливость, равенство, — верят фана-тично, насмерть…

— Тимофей Сергеевич! — угрожающе остерег Зуев. — Опять зарываешься!

— Нет, я не о Ленине, — сказал Нетудыхин. — Я о психологии стадности. Покло-нялись же наши предки каменным идолам, с течением времени — иконам. Сегодня по-клоняются портретам. Какая разница! Оклад, правда, убрали…

— Садить тебя надо, Тимофей Сергеевич, садить. Там обо всем додумаешь до конца, — как-то тяжело и с досадой сказал Зуев. — Такими людьми, как ты, управлять нельзя.

— Очень даже можно, если управлять честно и справедливо.