Жребий
Шрифт:
— Как это — на раз? — удивился Нетудыхин. — Я такое заявление считаю абсо-лютно голословным. Только факты.
— А портрет, что появился на доме быта, — это что, не факт?
— Что за портрет? — не понял Нетудыхин.
— Твой портрет, — сказал Зуев. — Вместо портрета Ленина.
— Чей??? — переспросил Нетудыхин.
— Портрет Тимофея Сергеевича Нетудыхина.
Нетудыхин оцепенел. Он смотрел на Зуева широко раскрытыми глазами и не ве-рил тому, что слышал.
— Это какая-то чушь! — сказал наконец Нетудыхин. — Что вы выдумываете?
— Нет, не чушь, Тимофей Сергеевич. К сожалению, совсем не чушь. И это уже не анекдотики-рассказики, которые, кто знает, то ли есть, то ли нет. Портрет висит как не-прложный факт. Ты сможешь его сам увидеть. И постарайся объяснить нам, в силу каких причин и по какому такому праву ты там появился?
— Я абсолютно не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — заявил Нетудыхин.
— Дом быта знаешь, где находится?
— Конечно.
— Там, на торцевой стене его, висел портрет Ленина.
— Что-то висело, помню.
— Теперь он исчез.
— Сняли, наверное, на реставрацию. Скоро повесят снова.
— Нет, его никто не снимал. Он так и остался висеть. Но вместо Ленина теперь там твоя морда красуется собственной персоной.
— Что?
— То, что ты слышал.
— Этого не может быть! — категорически заявил Нетудыхин.
— Так бы и я подумал, да не могу: факт есть факт, — сказал Зуев.
— Когда, когда это случилось?
— Вчера утром.
— Почему же вы его не сняли до сих пор?
— Сняли, как же, сразу же и сняли.
— Ну и что?
— А ты за ночь опять прямо на стене объявился. И даже еще красочней, чем был.
— Это какая-то фантасмагория! — сказал Нетудыхин. — Я здесь ни при чем.
— Нет, Тимофей Сергеевич, при чем. Мы живем в причинном мире, так просто ничего не появляется и не исчезает. Мне, например, кажется, что ты очень возжаждал славы и уважения. И даже в мыслях своих посягнул на славу нашего вождя. Притязания твои были настолько сильны, что наконец реализовались. Но это же катастрофа для об-щества! Завтра ты можешь страстно возжелать еще чего-нибудь. Где гарантия, что твои желания не обернутся реальностью?
— Мистика! Никакой жажды славы я никогда не испытывал.
— Зачем же пишешь?
— Пишу потому, что живу. И по-другому не могу.
— Это твое признание очень важно. Хочешь быть замеченным в жизни. Размеч-тался о великой славе земной. Спокусился даже на Ильича. Вот тебе и результат в виде портрета.
— Послушайте, — сказал Тимофей Сергеевич, — то, что вы пытаетесь сейчас до-казать, — совершеннейший абсурд. Причем здесь Ленин? Он политический деятель. Я не имею к политике никаких притязаний, тем более — лично к Ленину. Даже как идеал, ес-ли уж на то пошло, он не может мне служить образцом. Другое дело, если бы это был кто-нибудь из русских классиков. А здесь нет никакой логики.
— Не скажи, Тимофей Сергеевич, не скажи. Я тоже сначала не мог понять этой связи. А оказывается, еще какая логика просматривается.
Нетудыхин оказывался в тупике. Что он мог ответить на все эти дикие вопросы? Тимофей Сергеевич, конечно, уже догадался, чья это проделка с портретом. Но разве можно было говорить об этом Зуеву?
И он повторил свой прежний довод:
— Я здесь ни при чем.
— Кто же тогда при чем?
— Не знаю. У вас больше информации, должна быть своя версия. Для меня же то, что вы мне сообщили, вообще представляется абсурдом. Откровенно говоря, я сомнева-юсь во всей этой чертовщине. Висел портрет Ленина — неожиданно исчез. Вдруг на сте-не появилось мое изображение. Белиберда какая-то… Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока сам не увижу портрет воочию.
Помолчали. Потом Зуев сказал:
— Иди, Юра, организуй машину. Повезем его на место преступления.
Когда Карпов вышел, Зуев, потирая лоб, грубо сказал:
— Голова, блядь, раскалывается от твоего чудотворства! — И мрачно посмотрел на Тимофея Сергеевича.
Дом быта находился в десяти минутах езды от управления КГБ. Если ехать по центральной улице, — и того меньше. Но шофер, сидевший за рулем "Волги", поехал второстепенными улицами. Нетудыхин даже засомневался, туда ли его везут. И только когда подъехали к Дому быта, Тимофей Сергеевич понял, почему водитель поехал именно так: отсюда открывалась позиция, с которой обзор портрета оказывался макси-мальным.
Рядом с шофером расположился Зуев. На заднем сидении, восседая у Нетудыхина по сторонам, разместились Карпов и Рамон. Теперь они уже не держали его за руки. Стас блудливо всю дорогу ухмылялся. Карпов был сосредоточен и сурово строг.
Развернувшись метрах в пятидесяти от портрета, они стали на обочине.
— Ну и что я на таком расстоянии увижу? — сказал Нетудыхин.
— Увидишь, не спеши, — сказал Зуев и протянул ему полевой бинокль. — На, держи.
Нетудыхин приложил бинокль к глазам и стал рассматривать. В машине зависла тишина. Все повернулись к нему и ждали, что он скажет.
На площадке, вымощенной тротуарными плитами, толпились перед портретом зе-ваки. Они задирали головы и с любопытством его рассматривали. Портрет был исполнен в той безликой манере, в которой малевали тогда художники своих незабвенных вождей и членов Политбюро. Действительно, он изображал Нетудыхина. Но Нетудыхина какого-то прихорошенного, приглаженного.
— А нос-то, нос — совсем не мой, — сказал Тимофей Сергеевич, некоторое время спустя.
— Как не твой? Чей же еще?
— Не знаю. Может быть, Николая Васильевича, но не мой.