Жребий
Шрифт:
— Поехали, Витя. Этого балабона не переслушаешь.
— Одну минутку! — сказал Нетудыхин. — Я бы хотел все же взглянуть на порт-рет вблизи, если, конечно, можно.
— Ну, подрули, Витя. Только на несколько секунд. Пусть убедится, что это таки он и никто другой.
Машина съехала на дорогу и, в нарушение всех правил, пересекла ее по косой, ос-тановившись у площадки.
Нетудыхин выглянул через открытое окно. Два мужика, оказавшись недалеко от машины, громко препирались между собой.
— А я тебе говорю, что это Акуджава! — Настаивал один. —
— Причем здесь Акуджава? Акуджава — грузин! — горячился другой. — А ты посмотри на эту жидовскую рожу! А шнобель какой! Люди говорят, будто это какой-то Даниэль, писатель московский. Понял?
— А почему же у него фамилие французское?
— Ну и шо? Мало ли они каких фамилий поднахватались! Для них сменить фами-лие — шо два пальца обоссать…
"Не умнеет Россия, нет", — подумал Нетудыхин, невольно слыша этот разговор и обозревая свое изображение.
Вдруг, откуда не возьмись, вынырнули его пацаны.
— О, Тимофей Сергеевич!
— Здрасьте, Тимофей Сергеевич!
— Пацаны, сюда! Тимоха живой объявился!
— Ура Тимофею Сергеевичу!
И кучей гаркнули:
— Ура-а-а!
Толпа на площадке заволновалась. Еще минута — и она бы взяла машину в коль-цо.
— Поехали! — заорал во всю глотку Зуев.
Машина, взревев, рванулась с места.
В управлении его опять водворили в тот кабинет, где он уже пребывал. Зуев ушел. То ли обедать ушел, — было около пяти дня — то ли кому-то докладывать насчет спор-ности портрета.
Запертый на ключ, Тимофей Сергеевич ходил по комнате и с улыбкой думал о своих пацанах. Никогда прежде он с такой нежностью о них не думал. Молодцы, корое-ды! И хотя сама эта сцена, случившаяся у портрета, ничего хорошего ему в дальнейшем не сулила, Нетудыхин был тронут ею до глубины души. То мрачное настроение, которое давило его раньше, куда-то улетучилось. Он почувствовал в себе прилив сил и отчаянной решимости сражаться до конца. Показалось, что замаячил даже выход: шрам, шрам, ко-торый остался от раны, полученной им в бродячей своей юности, вдруг стал оборачи-ваться для него непредвиденным благом. Вот и разберись, где кончается Зло и где начи-нается Добро.
"Перестарался Князь, — думал он о Сатане. — Переусердствовал в своем злом творческом рвении. А шарик-то покатился мимо лузы…"
Но радоваться было пока еще рано, тем более — строить какие-то догадки по по-воду исхода всего дела.
Пришел Зуев — мрачный и злой. И они перекочевали в его кабинет.
— Тебе не надоело вот так, целый день, мучить себя и других рядом с собой? — спросил Зуев, несколько отходя от злости.
— Ну, а что же мне делать? — отозвался таким же незлобливым тоном Нетуды-хин. — Ведь вы же меня обвиняете в страшном преступлении: я претендую на авторитет Ленина. Ну абсурд же это, абсурд! Неужели вы не понимаете?
— А как же быть с портретом?
— Я не имею к этой чертовщине никакого отношения.
— Да, кстати. У тебя в роду нет там, случайно, никаких ведьм, колдунов?
— Вы что? Мои отец и мать — нормальные люди, —
— Ну вот, и тут — дупель-пусто. А начальство требует разгадки. В городе шумок нарастает. И портрет этот, несмотря на отсутствие шрама на лбу, твой, Тимофей Сергее-вич. Да-да, твой. Это даже пацанва твоя невольно подтвердила. Сегодня с портрета сде-лали снимки. Я думаю, что экспертиза тоже подтвердит.
— Так что же мне, вешаться, что ли? Или изувечить свою морду до такой степени, чтобы она не имела ничего общего с этим злополучным портретом? — сказал Нетуды-хин.
— Вообще-то, это, конечно, идея — сделать пластическую операцию, — сказал вполне серьезно Зуев. — Но где гарантия, что он не появится на доме быта в новом своем варианте? Наши консультанты поставлены в тупик. Один, правда, подобно тебе, все на абсурде настаивал. Мы, говорит, все подчиняем логике. Здесь же мы имеем дело с абсур-дом, который потому и не подвластен логике, что он абсурд. Поэтому тут, наверное, надо бы исходить из принципов Божественного разумения, кои нам недоступны. Из ума вы-живают старики. Да… А я так думаю: а нельзя ли, ядрена вошь, сделать так, чтобы он, этот портрет, соскользнул как-то оттуда, со стены?
— Каким образом?
— А таким, каким он появился, таким чтоб и исчез — с помощью тебя. Ведь я же не верю, что он появился просто так, без твоих тайных помыслов и страстей. Были же у тебя какие-то притязания аномальные — вот они и проявились. Сегодня ты должен от них отказаться, думать наоборот — может, этот портрет и исчезнет, пропади он пропа-дом!
— Да не было у меня никаких притязаний!
— Были, Тимофей Сергеевич!
— Не было!
— А я нутром чувствую, что были! Неправильно ты желал и мыслил! Теперь надо — чтобы правильно!
— Ну и что будет?
— Что будет — посмотрим.
— Абсурд.
— Может быть. Но надо попробовать. Клин клином вышибают.
Нетудыхин удивленно посмотрел на Зуева и подумал: серьезно ли он это говорит или у него уже стал ум за разум заходить?
— Да, это, конечно, очень оригинальная мысль, — съязвил Тимофей Сергеевич. — Если бы только твердо знать, что значит думать правильно и что неправильно.
— А какие тут могут быть неясности? Мы живем во времена фронтального про-тивостояния: или они нас, или мы их. Символом нашей борьбы является Ленин. Поэтому мы должны жить и мыслить по-ленински. Отсюда проистекает и наше отношение к нему. Вот и все, Тимофей Сергеевич. Попробуй подумать так, как должно тебе думать. А вдруг получится.
— Дело в том, что процесс мышления… — начал было Нетудыхин и неожиданно замолчал.
— Слушаю, слушаю, — сказал Зуев.
— Не хочу, — сказал Тимофей Сергеевич. — Не хочу никому больше ничего до-казывать. Надоело. Будь, что будет. Обвенчают — прекрасно: там тоже люди нужны. Не впервой. Отдохну хоть. От суки-жизни. В сущности, еще неизвестно, где зона, — там или здесь, — и где больше свободы. Но скорее всего, ее нет ни там ни тут, если уж человеку нельзя думать так, как это он считает правильным.