Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Носил Николай Андреевич подпоясанную потертым узеньким ремешком толстовку цвета фиолетовых чернил, мятые брюки, которые зимой сменял на стеганые ватные; осеннего пальто у него не было, с наступлением холодов приходил он на работу в изрядно поношенном зимнем и облезлой рыжей шапке с болтающимися ушами, в которой становился похожим на непутевого льва из фильма Флемминга „Мудрец из страны Оз“, виденного мною в сороковом году. Много лет спустя я прочту своей дочке о том Льве, Страшиле и Дровосеке в пересказанной Волковым сказке „Волшебник Изумрудного города**, но тогда тот Лев и его друзья из довоенного кинематографа казались таким же детским цветным сном, как и все, что было до разделившей жизнь надвое роковой черты.
Когда
Истинные бухгалтера — педанты. Помню, как у ссутулившегося от многолетнего сидения за конторским столом Скубаева однажды вечером не сходился баланс на один рубль двадцать копеек. Старик сличал итоги в карточках с записями в оборотной ведомости, пересчитывал цифры — все совпадало, а баланса не было. Игнатченко нервничал — составляли отчет; Скубаев задерживал других, но продолжал дотошно искать. На электростанции выключили свет, старик продолжал пересчитывать при керосиновой лампе. Ушел домой Игнатченко, а Скубаев, укрывшись долгополым пальто, остался ночевать в конторе на составленных стульях. Был он тоже из адмссыльных, без семьи, дома его никто не ждал... А наутро раскрыл оборотную ведомость и обнаружил ошибку. Стоимость двух оказавшихся на излишках метелок в шестьдесят копеек, записанная красными чернилами, вечером при тусклом свете казалась записанной черным. Чернила были самодельными, и цветом мало отличались одно от другого. Шестьдесят копеек нужно было вычитать, а Скубаев прибавлял, и баланс „не шел** на те злополучные рубль двадцать.
Николай Андреевич не был дотошным и частенько делал „ сторно “ — исправления своих же ошибочных записей, отчего его кантировки пестрели красным. Игнатченко сердился и кричал на него, Николай Андреевич неубедительно пояснял что-то насчет суммарной разницы, но через какое-то время вновь выводил красные цифры. Игнатченко снова кричал, а Николай Андреевич опять ссылался на суммарную разницу.
Считать и писать приходилось много, охочих поговорить в рабочее время Игнатченко быстро обрывал, однако когда отлучался из кабинета, у женщин то исподволь, а то сразу возникал разговор о повседневных заботах, горестях и надеждах, кто-нибудь вдруг вспоминал довоенное... Но входил Игнатченко, все умолкали, вновь сыпалась торопливая дробь конторских счет, постукивали о чернильницы перья, звучали редкие, лишь связанные с работой реплики. Николай Андреевич в общем разговоре участвовать не мог, но ему тоже хотелось поговорить. Думаю, что, ощущая свою ущербность, он острее понимал чужое одиночество и потому обращался ко мне. Впрочем, может потому, что я просто ближе других к нему сидел.
Как-то он мне сказал, что у него в Подмосковье живет сестра, и еще есть брат, который на фронте. Мне ждать писем было не от кого, а он получал и от сестры, и от брата. Жил Николай Андреевич в рыбозаводском домике вместе с матерью, седой малорослой старушкой, изредка приходившей к нему в контору, и весточки те были в основном ей — маме. Несколько раз я замечал, как Николай Андреевич сам пишет на работе письма, и мне казалось, что должны быть они скучные, канцелярские, не такие, какие бы написал я, если б было кому...
Однажды он рассказал, что, живя в Сталинске-Кузнецке, играл в футбол.
— Хавбеком. Знаешь, Дима,
Конечно, я знал, что такое хавбек, бек, голкипер, знал, что такое корнер, аут... Ведь мальчишкой я гонял мяч возле железнодорожной насыпи. Еще там, тогда... У Николая Андреевича тоже когда-то была иная жизнь, от него я впервые услышал, что есть такой город Сталинск-Кузнецк. Оба мы попали сюда из другой жизни, каждый из своей, но и он и я в прошлой жизни играли в футбол. Я с мальчишками возле пропахшей паровозным дымом и креозотом железнодорожной насыпи, он — в заводской команде. Но я не мог представить его бегущим в трусах за мячом на футбольном поле. Его, в подпоясанной узеньким пояском толстовке, мятых брюках, помятого жизнью и такого не похожего на хавбека...
Еще меня удивляло, что он ходит на кинофильмы. Мое кино осталось там, в детстве, и потом долго, долго было не до него, первый раз в кино, за стеной которого помещалась школа, где я недолго проучился, пошел я уже в сорок четвертом. А Николай Андреевич смотрел все кинофильмы, не удавалось ему это лишь, когда в бухгалтерии засиживались за полночь с годовым отчетом.
Когда надо было поделиться впечатлениями о кинокартине, то в первую очередь он говорил, хороша или нет была музыка. Может, хотел показать, что ее слышал, но, вероятно, был восприимчив к ней. Он не употреблял в разговоре музыкальных терминов, как это делают меломаны, думаю, что он и не знал всяких таких слов, просто говорил: „Музыка была прекрасная", или: „Вчера мне, Дима, музыка не понравилась".
Когда-то он ходил на оперетты. Может, в Сталинске-Кузнецке, а, может, в каком-то другом городе.
— Ты, Дима, слушал „Сильву"? По сути дела лучшая оперетта...
Иногда вспоминал довоенные фильмы:
— Почему-то сейчас нет кинокартин с Ильинским. Помнишь „Праздник святого Йоргена"? Отличная по сути дела комедия. Что ты сказал? Не видел?.. А „Закройщик из Торжка"?
„Закройщика из Торжка" я тоже не видел. Зато знал, что Николай Андреевич не смотрел „Огни большого города" и „Новые времена" с Чарли Чаплиным, он не видел „Белоснежку" Уолта Диснея, не видел ни „Тарзана", ни „Мудреца из страны Оз“, в которой непутевый Лев напоминал самого Николая Андреевича. Мы были из разных жизней, только ни его прошлой, ни прошлой моей уже не было.
— Знаешь, Дима, какая звучала вчера музыка? Штраус...
Погружен в темноту зал, и бледный рассеивающий луч рождает на куске полотна чью-то жизнь. То смешную, то трагическую, то всего-навсего детскую сказку. Но почему, когда смотришь эту сказку, у тебя на глазах слезы?
Николай Андреевич нуждался в собеседнике, в участии, но к нему относились иронически. Подтрунивали над „суммарными разницами", над тем, что он часто употреблял в разговоре свое „по сути дела", злословили, что мать отбирает у него деньги и не разрешает жениться.
То, что он холост, казалось особенно забавным.
— Николай Андреевич, почему вы не женитесь? — громко спрашивала бойкая Виктория.
Николай Андреевич краснел и делал вид, что не слышит.
— Ну, право! Сколько вокруг женщин. Хотите, найдем для вас невесту?
Николай Андреевич еще больше конфузился и как-то по-особому двумя выпрямленными пальцами продолжал усердно перекидывать костяшки стянутых проволокой конторских счет.
Накануне двадцать седьмой годовщины Октября в рыбозаводской конторе устроили угощение. Прежде ничего подобного не бывало, а тут то ли директор получил указание, то ли сам решил, что людям надо напомнить о празднике не только на торжественном заседании. Собрали по сколько-то рублей с человека, объявили, что каждый может привести с собой на праздничный вечер еще кого-нибудь одного, если тот внесет деньги. Я позвал Вовку, с которым мы два года назад вместе лежали в больнице. Он так же, как я, был ссыльнопоселенцем, бросив школу, работал, только у него была мать, а у меня никого.