Журнал «Вокруг Света» №03 за 1974 год
Шрифт:
Ветер. Вот чего боится медугу, с тревогой вглядывающийся в даль. Не обычного, постоянного в Сахаре ветра, который налетает порывами, топорщит шерсть на горбе верблюда, перебирает шерстяную бахрому попоны и тонко звенит золотыми женскими серьгами. «В Сахаре ветер встает и ложится вместе с солнцем», — говорят туареги.
Нет, медугу боится ровного, прохладного бриза, который вначале тихо, будто ласкаясь, проносится по пустыне. Он усиливается исподволь, незаметно. Но Айджи хорошо знакомы эти грозные признаки, и люди спешиваются, рывком кладут верблюдов на землю и ложатся сами, укрываясь попонами. «Если взглянуть в этот момент на землю, — описывает песчаную бурю
И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, хаос бури прекращается. Айджи поднимает голову. С тагельмуста струей сыплется песок. Солнечный диск лишь смутно угадывается сквозь плотный занавес. До оазиса два часа ходу. И почти всю эту часть пути на караван все еще будет медленно оседать песчаная кисея, словно ложится туман.
Взглянул бы сейчас француз Анри Дюверье, автор красивой легенды о туарегах — благородных рыцарях пустыни, на этих усталых людей, истерзанных многосуточным переходом и песчаными бурями, он понял бы, что туареги — это труженики пустыни. И награда для них — оазис, клочок земли, где есть тень и вода.
Верблюдов разгружают уже при звездах. А с первыми лучами солнца начинается долгий торг. Туареги выкладывают на ковры свои товары, жители оазиса на плетенные из пальмовых листьев циновки — свои. У кочевников выбор товаров больше, зато работы ремесленников Фаши пленяют глаз искусными орнаментами шерстяной вышивки, рисунками на коже. Три меры соли отдает Айджи за черный бумажник, изукрашенный белыми, зелеными и красными треугольниками. В Фаши издавна изготовляют чистые, яркие краски для обработки кожаных изделий. Белую краску делают из толченого риса, разведенного в пахте, зеленую — из медного купороса, смешанного с пахтой и солью аммиака. Из соцветий проса дурры, замоченных в воде, при добавке окиси натрия получают красный цвет. Черную краску — из золы, желтую — из кожицы плодов граната.
Но основной предмет «экспорта» из Фаши — финики. В оазисе сотни финиковых пальм. Средний урожай с каждой 25 килограммов. Особенно щедрыми бывают пальмы в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Но иногда дерево вдруг перестает давать плоды. Не помогает ни ежедневная поливка, ни обкладывание корней верблюжьим навозом. Что делать тогда? И Айджи с интересом наблюдает сцену, разыгрывающуюся на его глазах: хозяин подходит с мотыгой и делает вид, что хочет подсечь строптивое дерево. Но прежде он громко произносит: «Ты больше не даешь плодов, я тебя срублю». При этом он слегка стучит мотыгой по стволу. Сосед урезонивает хозяина: «Зачем ты губишь пальму, она обязательно принесет тебе на следующий год много фиников. И дереву надо отдохнуть». Начинается ожесточенный спор, в ходе которого хозяин еще несколько раз ударяет по дереву мотыгой, а сосед громко стыдит его и взывает к пальме, чтобы она не давала хозяину повод дурно говорить о себе. Хозяин поддается уговорам и уходит.
Хотя сам медугу никогда
Г. Полугаевский
А. Мошковский. Спирька — волчья смерть
Он удобно лежал на мягких теплых шкурах, и сны один за другим медленно и дремотно плыли на него.
Резкий толчок стряхнул со Спирьки сны. Он испуганно вскочил.
— В стадо собирайся. Пора,— раздался сипловатый голос отца.
Здесь только дошло до Спирьки, что сегодня его очередь дежурить в стаде, что ему нужно ехать в тундровую стынь. Он зевнул, прислушиваясь, как жена за пологом мнет и скребет о стальной скребок оленью шкуру, и вздохнул.
Ну и жизнь! Даже поспать толком не дадут. После дежурства на холоде он мог проспать залпом хоть все двадцать четыре часа.
— Быстрей пошевеливайся! — прикрикнул отец, и Спирька, кряхтя и отдуваясь, стал натягивать на худые босые ноги меховые тобоки.
Прихрамывая сразу на обе ноги, вышел из-за ситцевого полога сутуловатый, с недовольным, опухшим со сна лицом.
— Не выспался? — скосил глаза отец.
Спирька промолчал: отец был бранчливым стариком.
— Поспи еще маленько, я съезжу за тебя к олешкам. Дело привычное. А молодому лучше поспать.
Спирька стал нехотя умываться у рукомойника, смочил ладони, нос, подбородок, скулы. Отец же не умолкал:
— Женился, прибавленья ждешь, мужиком стал. А все как телок-несмышленыш!.. Может, в базу оседлости хочешь? Доски пилить и гвозди заколачивать — не оленей пасти. Сюда многие просятся.
Спирька вытирался краешком вафельного полотенца. А отец все говорил и говорил. Сказал и о том, что ночью из тундры доносились выстрелы — видно, волки нападали на стадо, и ему, Спирьке, надо смотреть на дежурстве в оба.
А чего не смотреть? Будет смотреть...
Отец не ошибся: передавая ему в стаде смену, пастух Иван показал три порванные оленьи туши.
Спирька пятерней почесал под капюшоном малицы темя и спросил пастуха:
— Стрелял?
— Разве попадешь?! Хитрые, сволочи! Близко не подпускают и вертятся, как овода.
Спирька сплюнул в снег и взял из его рук винтовку.
— А я попаду.
— Ну еще бы! Чтоб ты да не попал... Почему опоздал? Опять со шкур поднять не могли?
— Грузи свои туши и езжай отсюда! — бросил Спирька и стал безучастно смотреть, как Иван с сопеньем втаскивал на нарты те, что осталось от оленей. Спирька кутался в малицу и ждал, чтоб тот поскорее уехал.
Тяжело захрустели, переваливаясь по кочкам, нарты, и Спирька остался в тундре один. Один, если не считать двух оленегонных лаек и боевой нарезной винтовки старого образца. Он похлопывал себя по бокам и жалел, что не надел поверх малицы совика.
Стоял серый полярный вечер. Был октябрь, но снег уже почти лег. Спирька дул на щеки, подпрыгивал, кидал себя с ноги на ногу. Рядом, выбивая копытами снег, жевало ягель и дышало — казалось, согревало тундру — огромное стадо. Оно блуждало и растекалось в редких елочках и кустарнике.