Змеелов
Шрифт:
Она захлопнула крышку сундука – нечего ей с собою брать.
– Коли не надо, – процедила она, – так я не потревожу. Только потом не ищи. Да ты и не станешь.
Она вышла за дверь. И только услышала, как брат со злости одним махом скинул со стола посуду, приготовленную к праздничной вечере.
***
Торжество звенело в самом воздухе. Гуляний ждали и старики, дабы померяться, у кого румянее выйдет сытный пирог с рыбой али с грибами-колоссовиками, и молодёжь – поплясать, хороводы поводить, а как совсем стемнеет, враки друг дружке у костров порассказывать. Маковка лета – редкое
Бабка Лая, подперев сухонькими кулачками подбородок, любовалась, как любимый младшенький внучек уплетает угощение, хотя стоило бы прежде дождаться, чтоб вся семья собралась. У Костыля, закадычного Васового друга, из окон гремела пьяная песня. От старостиного дома шёл такой дух печева, от которого недолго слюной захлебнуться: жена Первака дивной слыла мастерицей у печи и секретов своих яств никому не раскрывала, хотя и ходили слухи, что готовит вовсе не она, а сам староста. Эдакое умение для мужика – смех один, потому Первак нипочём не сознался бы, но, когда случались у него гости, бороду-лопату поглаживал особенно самодовольно и всё спрашивал, хорошо ли угощение.
Холодное тело тропки змеилось меж дворами, петляло от одной избы к другой, но нигде Ирге не было пристанища. У кого вечер скоротать, кому поплакаться на горькую судьбинушку? Ни подруженьки, ни милого, ни даже старой Айры, что всегда бы утешила, всегда погладила бы медную голову. Мимо бегом промчались сестрички-хохотушки, дочери старосты. Завидев Иргу, они соступили с тропки в росистую траву и обошли по большой дуге – не ровен час ещё сглазит, рыжая! А разминувшись, о чём-то зашептались и захихикали. Наконец та, что посмелее, старшая, крикнула Ирге вослед:
– Кукушонок!
Ирга не отмолчалась. Развернулась на пятках да как гаркнет:
– Вот я вас щас!
Ох, и дали девчушки дёру! Батька-то их воспитывал в строгости, но как не испытать храбрость да не уколоть нелюдимую приживалку! Будь сестричкам годков побольше, Ирга не преминула бы догнать да отлупить, а после, может, ещё и за косы к батюшке отволочь. Но девчушки ещё не уронили первую кровь и, сказать по правде, резвы были без меры – не угнаться.
– Вот попадётесь мне! – бессильно погрозила им вослед Ирга.
И до того обидно стало! Что же это, даже дети малые, и те её дразнят?! Она потёрла глаза, не выпуская злых слёз, и со всех ног бросилась к болотам.
Тропа оживала. Чем дальше от деревни, тем пружинистее она делалась, дышала, норовила вывернуться из-под босых ступней – напитывалась болотной влагой, что рудою текла по туше жабьего острова. Позади остался гул деревни, запах дыма и съестного сменился на сырой болотный дух, но густые туманы, чернеющие бочаги и едва чутный шёпот воды не пугали Иргу – Ирга сама была частью Гадючьего яра, родилась и выросла в этом промозглом краю, ей ли бояться?
Селение разверзлось по берегу подковой. Там, где почва худо-бедно держала, ставили дома и разбивали огороды – маленькие, на пяток-семерик грядок, да и на тех урожай родился скудный. Серёдку же острова сплошь покрывала трясина. Чтобы не ходить подолгу с одного края селения на другой, местные кинули на неё мостки и зорко следили, чтобы гниль нигде не попортила доски. Мостки лежали на болоте, как на водной глади, едва ощутимо
Едва ступив на мостки, Ирга опустилась на колени и теменем коснулась заусенчатых досок.
– Прости, матушка Жаба, что тревожу тебя в неурочный час. Не серчай, пропусти.
Тут бы ещё угощения поднести, да взять с собой хоть что девка не догадалась, и теперь с пустым животом пришлось остаться не только старой Жабе, но и ей самой.
Небесное светило висело над краем острова низёхонько, вот-вот нырнёт в озеро, а в воду с него капало и расходилось кругами тревожное алое зарево. Не к добру! В Гадючьем яре уже возжигали костры, затягивали песни, мерялись, кто резвее прыгает. Скроется солнце – пойдёт настоящее веселие. Никто, окромя Ирги, не видал дурного знамения.
– На что серчаешь, Светило небесное? – вполголоса спросила она, щурясь на раскалённый уголёк.
Тот перед сном утирался кружевными облаками и ничего не ответил. А что ему отвечать? Ирга покачала головой.
Яровчан на большой земле не так что бы особо любили. Всё-то у них не как у людей! Вот и погост на острове заложили такой, что пришлый человек трижды плюнет да и обернётся вокруг оси. Ирга же иного не знала. Ей думалось, что иначе родичей в Тень провожать и нельзя, только как дома заведено. Ну да всякому кажется, что его-то деды верные обычаи блюли. Впрочем, когда мостки подвели девку к серёдке топей, где земля ходила ходуном подобно водной глади, поёжилась даже Ирга. Всё ж на ночь глядя мертвецов будить не след. Уж не о том ли предупреждало солнышко? Но упряма Ирга была без меры и, коль уж пришла, соступила с досок в болото.
– Ну здравствуй, бабушка…
Травы на погосте не росло, один лишь мох. Ходить по нему следовало с великим уважением, даже обувку, и ту предпочитали снимать прежде, чем топтать изумрудную поляну. Потому как, если пропороть мягкое покрывало, из того, как из живого тела, текла чёрная руда. И, ежели кого угораздило в такую вот рану провалиться, то уже и не искали – трясина взяла своё.
Сюда приносили мертвецов. Клали на зелёное ложе, прощались и уходили. И через день на том месте, где лежал покойный, поднималось сухое дерево. Нынче погост там и сям вспарывали острые кроны. Ни листочка не было на них, ни ягоды, ни шишки. Но деревья росли, тянулись вверх, словно чаяли соединить небо и землю. А может так оно и было.
Своё дерево Ирга узнала сразу – на его голых ветвях колыхались белоснежные ленты. Одна, вторая, десятая – не перечесть. Такие же ленты обвивали руки бабушки Айры, когда Яровчане несли её на болота. Ирга и Василь шли тогда, прижавшись к посмертному ложу, и края длинных лент щекотали им щёки, словно бабушка утирала слёзы сирот.
Дерево будто бы шевельнулось:
«Здравствуй, внученька»
В Гадючьем яре ленты вязали за добрые дела. И не нашлось на острове никого, кто не принёс бы последний дар для доброй старушки Айры.