Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его
Шрифт:
Тверд сел на лавке, потёр глаза, зевнул для порядка, потянулся.
— Знал бы ты, за что он получил.
— Какая разница? — ключ с шумом крутанулся в замке. — Ты теперь боярин, на людях такое не должен делать. Хочешь треснуть — бей с умом и в укромном месте.
— Тебе не интересно? Совсем?
— Потом, потом, не при страже. Сейчас есть дела важнее. Надо воинам показать, что у нас всё в порядке, что уха два, да голова одна. Помнишь мамкины слова? Пошли, покажемся, что ли.
Тверд встал, размял мышцы, вышел из темницы. Мимоходом заглянул через решётку в соседнюю
— А где остальные? Камеры пусты?
Тюремщик пожал плечами, туже завернулся в плащ.
— Кого клеймили, кому плетей дали. Только насильника сегодня сварят, так он на ночь во внутреннем дворе прикован, воздухом напоследок дышит.
Да, всю ночь боярин провёл в пустом застенке. Странно, вроде бы никогда не разговаривал с самим собой.
Во внутреннем дворе и правда, прикованный к столбу сидел на земле давешний четвертаковский дружинник. Голова опущена на грудь, грязный кляп свисает, плечи вздрагивают в безмолвном плаче.
— Готов, смирился, — удовлетворённо показал рукой Тверд. — Ещё вечером бился в оковах, угрожал.
— Пусть, — согласился брат. — Мы не звери, даём время на покаяние.
— Слушай, Мечислав. Я насчёт вчерашнего…
— Да с кем не бывает, — перебил брат, — просто не распускай больше руки на людях, ладно? Мы теперь всему княжеству пример. Как ты боярами управлять будешь, если они в тебе дебошира только и видят?
— Да я не об этом. Ты выслушай.
— Всё-всё, проехали. Видишь, люди косятся.
Ошеломлённый брат позволил обнять себя за плечи. Так в обнимку и вышли из ворот острога.
Проехали, значит? Ты точно приснился, ночной собеседник?
Стражник распахнул дверь в острог, сквозняк подхватил солому, погнал по полу, закрутил смерчиком пыль. По коридору прошёл хромой дед-тюремщик в плаще с метлой, распахнул все решётки, с дальней камеры начал собирать мусор. Войдя в помещение, откуда до твердова узилища доносился голос, уборщик скинул с лавки тряпьё, солому, погнал всю кучу к выходу. По правилам, в пустой тюрьме надлежало полностью прибрать помещения. За тридцать лет хромой старик ни разу не нарушил правил. Главное, не забыть воткнуть камень в слуховой канал. Жаль только, забыл вечером смыть с себя запах серы. Правда, благовония в тюрьме были бы ещё страннее.
***
Стоя в тенёчке на ступенях крыльца, князь осматривал залитый солнцем почти круглый шагов тридцать поперёк, внутренний двор терема. Сотники да десятники — Малая Дружина — собрались вокруг колодца, раздетые до пояса, поливали друг дружку из деревянных вёдер, фыркали, орали и смеялись. Давние и свежие шрамы посинели от холодной воды, порой раны открывались, принимали свежую влагу, впитывали, промывались от гноя и сукровицы. Волхв ходил между воинами, мазал какой-то коричневой вонючкой. Мечислав не слышал запаха, но помнил — эту мазь ему дважды пришлось терпеть на голове и однажды на ноге. Раны были серьёзные, но не загнили и быстро затянулись, даже следа не осталось, однако запах предостерёг подходить к волхву с мелкими порезами и ссадинами.
— Вторак! — князь спустился
— Сам же видишь — я занят.
Усмехнувшись, Мечислав стянул на ходу рубаху, покрутил руками, разминая развитые мышцы, несколько раз сжал кулаки.
— Ну-ка, братцы, айда с двух вёдер!
Отплевавшись от холоднющей воды, под общий мужской здоровый хохот, князь протёр глаза, уселся на ближайшую лавку, стянул сапоги.
— Приветствую, княже!
— Здорово, Мечислав!
— Здрав буде, князь!
Дружинники приветствовали равного, более опытного воина, что водил их от победы к победе, носа не задирал, ел с одного котла, спал под одним небом. Мечислав поднял руки, поздоровался со всеми одновременно, сложив ладони в замок и потрясая ими над головой. Сам же наслаждался, погружал ступни почти по щиколотку в свежий речной песок — им каждое утро посыпали весь внутренний двор. Пальцы пропускали, мяли, ноги отдыхали от сапог, скидывали многодневную усталость. Вспомнилось детство, песчаные терема на берегу Пескарки, рыбалка, ласточкин град на крутом берегу… и сразу, без перехода — ночной позорный побег. Тоже босиком, по улицам, посыпанным этим самым песком. Брат рядом. Репа «в дорогу», смех и вопли прогоняющих. И всё, что было потом.
Блиц
— Вот значит, как? — Тихомир положил руку на плечо Мечислава, потрепал. — Он решил продать Чыдамлы?
Бородатый, хмурый, широкий в кости Тихомир рассказывал, как уходил от битв вообще и Миродара лично. Знал — если старый друг призовёт на службу, отказать не будет сил, потому и бежал как можно дальше. Поселился близ Меттлерштадта, купил кусок земли, построил избу, женился. Казалось, прошлое забыто и, вот — настигло.
— Резать не захотел. Не знаю, почему.
— Я знаю. Её подарил спасённый твоим отцом степняк. Лошадка неприметная, но выносливая. У нас таких нет. Чыдамлы вообще двужильная. — Помолчав, Тихомир добавил, — была.
Мечислав помолчал, сказал неожиданно серьёзно:
— Не знаю, дядя Тихомир. Лошадку пожалел, а самого зарезали. Маму жалко, она же отговаривала его!
Губы мальчишки дрогнули, попытался сдержаться, но не смог, разревелся, уткнувшись в плечо сидящего на крыльце отцова друга. Тот обнял за плечи, прижал, краем глаза увидел идущую к сеням жену, отогнал жестом. Княжич попытался взять себя в руки, несколько раз судорожно всхлипнул, утёр слёзы рукавом.
— Что ещё помнишь? — Тихомир не торопил с ответом, ждал, пока Мечислав успокоится.
— Ничего. Помню, как мама шкатулку прятала. Помню, как… Четвертак этот репу в телегу бросил.
— Начал?
— Отец сказал, начал.
— Начал. Народ у нас в Кряжиче спокойный, но дурной. Если князю можно, значит — никому не зазорно. Ох, какого же зверя Четвертак на волю выпустил?
На крыльцо выбежал Тверд. Губы трясутся, руки ходят ходуном, словно лошадь понукает:
— Там… там… бежим!
Мечислав освободился от дядьки, подхватился, босые ноги громко застучали по тёсаным доскам пола. Братья не успели моргнуть, оказались в своей комнате, подле кровати.