Змей, умеющий говорить
Шрифт:
– Если бы ты не знал, кто я, разговаривал бы не так вежливо.
– В иных случаях мои ребята вывозят должника в море на лодке, если погода позволяет, и макают головой в пенную волну.
– Вот твои деньги, – Герман расстегнул под одеждой пояс с серебром и передал его Фоме.
– Почему раньше не отдал? – спросил Фома, покачивая пояс на ладони, пытаясь по его весу определить количество серебра в нем.
– Эти монеты приплыли ко мне не так давно.
– Мне нужно пересчитать.
– Присаживайся за стол, – сказал Герман и сдвинул грязную посуду на
– Как ты живешь в таких условиях? Впрочем, с такими долгами… – открыв клапана карманов пояса Фома высыпал горкой серебряные монеты на стол и начал сосредоточенно составлять из них столбики по десять монет.
– Фома, к тебе есть несколько вопросов.
Фома вопросительно кивнул головой, не отрывая глаз от серебра.
– Ты что-нибудь слышал об убийстве в “Хрустящей корочке”?
– Вопрос не по адресу, – отозвался Фома с подозрением взглянув на Апрелию, молча сидящую на кровати. – Я не барабанщик.
– Фома, я тебя уважаю и не предлагаю тебе барабанить. Это…
– Ты, наверное, хочешь предложить мне барабанить не на постоянной основе, а, так сказать, разово, – сказал Фома, продолжая подсчитывать деньги. – За моей спиной меня называют Четверодневный. А знаешь почему? Меня так называют в честь Лазаря Четверодневного. Того самого, которого воскресил наш Господь. Тот, который четыре дня был мертв, а потом воскрес. Но не в том суть, что он был мертв, а потом воскрес, а в том, что после своего воскресения, он никому не рассказал, что с ним происходило на том свете. Может быть ты не заметил, что я пришел к тебе один для серьезного разговора, а ты сидишь здесь с какой-то бабой и задаешь мне странные вопросы. Кто она такая?
– Ночью я отбил ее у толпы, избивавшей ее ногами. На ней был этот пояс с серебром. Я взял его в качестве платы за убежище. Поживет у меня, пока не придет в себя. Кто она такая – мне неизвестно. Я не слышал от нее ни единого слова.
– Немая что ли?
– Не знаю. Но они ее месили ногами так, что, наверняка, убили бы. Хорошо, что мы с Фемелом проходили мимо, а иначе, к утру образовался бы еще один труп.
– Кто их сейчас считает? Мертвецы появляются, как прорехи на хитоне нищего. Куда мы катимся… Между прочим, когда ты будешь оставлять ее одну, закрывай дверь на замок, а то эта рыбка может уплыть.
– А тебе что за печаль, уплывет она или нет?
– Ну, как же… Лицо ее придет в нормальный вид и можно будет опознать. Если она была донной рыбой, я могу ее знать. Ну, вот и все, подсчет окончен, и я вынужден тебя огорчить, здесь только одна треть от твоего долга, Герман. Что будем делать?
– Часть долга я отдал…
– Отдал.
– Мне кажется, я могу рассчитывать на рассрочку дней на пятнадцать. А какие могут быть варианты? Сейчас денег у меня больше нет, а убивать меня глупо. С мертвого долги не взыскать. Ты разумный человек, Фома.
– Моя власть держится на уважении. Если я буду прощать долги и подставлять правую щеку, мне отрежут голову, сделают из черепа чашу и будут пить за здоровье нового отца. То, что для монахов хорошо – для меня смерть. Но есть еще
– Догадываюсь, какой.
– Вот именно. Ты работаешь на меня, отрабатываешь долг и затем, будешь получать жалование в три раза больше, чем получаешь у своего магистра. Что, мало? Хорошо, в четыре раза больше.
– В чем именно будет заключаться моя работа для тебя?
– Информация. Самое ценное в нашем адском мире – это информация. Я хочу знать то, что ты сообщаешь магистру. Ну, или камень на ноги и в море.
– Я маленькая шестеренка в механизме. Я, практически, ничего не знаю. Не говоря уже о том, что это очень скользкая тропинка. Если там, наверху, станет об этом известно…не только меня будут истязать до самой смерти, но и тебя, и всех твоих корешей, запытают до смерти. Я знаю, что за тобой около тысячи человек: воры, убийцы, попрошайки, грабители, шлюхи, скупщики краденого и прочее отребье. Тысяча – это очень много. Твои люди называют тебя Четверодневный, а в наших донесеньях ты проходишь под прозвищем “василевс затмения”. Ты можешь все это потерять из-за неразумной идеи проникнуть в канцелярию магистра.
– “Василевс затмения”?
– Когда солнце становится черным, из тени выходят такие как ты.
– Понятно. Будем считать, что положено начало нашего плодотворного сотрудничества. “василевс затмения” … Это плохо. “Василевс затмения”. Проклятие! Такая известность – это, мягко говоря, очень плохо для нашего дела. Быть незаметным – это вопрос выживания и, в тоже время для того, чтобы выжить приходится карабкаться наверх, резать глотки, подгребать под себя разрозненные шайки и вот… “Василевс затмения”. Поэтому, ты мне нужен, “многоглазый”. Рано или поздно власть начнет подметать улицы города железной метлой. Это неизбежно. Мне нужен человек, который заранее сможет предупредить, что за мной идут.
– С твоими возможностями ты можешь купить любого чиновника в столице мира, зачем я тебе?
– Могу. Взятки даю регулярно. Но это все не то. Чиновникам безразлично, кто будет стоять во главе пиратского корабля, я или кто-то другой. А мне, как ты понимаешь, не все равно. Давай выпьем и пожмем друг другу руки. Я принес с собой амфору крепкого пойла. Есть чем закусить?
– Черствый хлеб и немного овечьего сыра.
– Прекрасно. Замечательная закуска. Все эти гастрономические изыски не для меня, а вот хлеб с сыром то, что нужно. И кружка крепкого. Вышитая золотом одежда, броские украшения, драгоценные камни, породистые лошади, дворцы – все это мишура.
– Зачем же лезть на верх, если не тянет к роскоши?
– Если честно, я и сам не знаю, – Фома сломал сургучную печать горлышка амфоры и наполнил кружки вином.
– Приснился мне недавно сон, – сказал Фома, держа кружку в руке и задумчиво глядя в темноту комнаты, – и моя душа потеряла покой. Забавно. Какой-то сон… а на душе пакостно. Людей вокруг меня много, а поговорить о таких вещах не с кем. В нашей большой семье такие разговоры считают проявлением слабости.
– Какой сон? – спросил Герман, отпив из кружки обжигающую жидкость.