Золото Хравна
Шрифт:
– Бабушка! – подала жалобный голос Вильгельмина. Изумленная, она не могла узнать Йорейд в этой величественной старухе. Согбенная спина распрямилась, глаза сверкали. Йорейд не только стала выше ростом – она точно помолодела в гневе.
– Знала бы я, где его найти! – воскликнула она. – Я бы пришла к нему и раскрыла бы ему глаза на его глупость! Надо же, чего выдумал; или наслушался бабьих сказок, или поманил его золотой блеск, или застит ему глаза что другое, не ведаю что…
– Бабушка! – снова тихо позвала Вильгельмина, и Йорейд наконец посмотрела на нее.
– Бедное мое дитятко! – сказала она. – Уж не я ли сама опутала тебя
– Так что же написано на стреле, тетушка Йорейд? – осторожно спросил Торлейв.
– Ежели ты сам не в силах прочесть, то тебе и знать не надобно! – Йорейд взяла со стола стрелу и внезапно швырнула ее в огонь.
Пергамен, из которого было скручено древко, вспыхнул синеватым шипящим пламенем. Йорейд бормотала что-то над очагом, но Торлейв ничего не мог разобрать. Вильгельмина понимала родной язык Йорейд, но старушечье бормотанье казалось и ей бессмысленным набором слов. Оба они в изумлении смотрели, как сгорает древко, как извиваются языки синего пламени, слизывают с серебра странные письмена, как начинает плавиться наконечник, тает и оплывает острота его граней.
– Теперь получается, будто мы украли стрелу, – сказал Торлейв. – Я ведь собирался отдать ее охотникам.
– Неведомо, сколько вреда может причинить злая волшба, – проворчала Йорейд. – Что ценного, по-твоему, было в той стреле? Не свиная же кожа. Серебро? Так возьми его и отдай этим охотникам, когда их встретишь. Хотя лучше было бы тебе никогда их больше не видеть.
Она взяла длинные щипцы, выхватила из огня наконечник, растекшийся белой мягкой кашей, и бросила его в лохань с водой.
– На вот! – Она сунула в руку Торлейву мокрый, теплый еще кусок серебра. – Огонь очистил его. Теперь оно не может причинить вреда.
– Бабушка, – спросила Вильгельмина, покуда Торлейв удивленно разглядывал серебряную лепешку, лежавшую на его ладони. – Я ничего не понимаю. Объясни мне: что все это значит?
– Страшно мне за тебя, дитятко. Что-то случилось, зло пришло в долину. Чую его, но в чем оно – не ведаю. Стара я стала.
– Что-то с отцом? – подскочила Вильгельмина, встревоженная внезапной мыслью. – С ним что-то случилось? И этот сон сегодня… Почему он не вернулся до сих пор? Он обещал приехать на святого Климента.
– Сядь. Если хочешь знать, сядь и дай мне руку.
Вильгельмина села, и Йорейд опустилась на скамью напротив нее. Вильгельмина протянула ей через стол свою маленькую ладонь, и старуха крепко сжала ее пальцы.
– Вспоминай его лицо, – приказала она. – Думай о нем, а я буду петь. Непрестанно думай о нем.
Вильгельмина послушно представила себе Стурлу, его широкое обветренное доброе лицо, его усы и коротко стриженную темную бороду. Его небольшие глаза, такие веселые, полные радости, когда он смотрел на свою единственную дочку. Она вспомнила его сильные руки, его объемистый живот, кафтан, в котором он уехал из дому, и
«Где это?» – подумала она. Небо было смутным, сумеречным, снег слетал на странный незнакомый лес. Скала была изборождена множеством шрамов и сколов. Снег выделил их, словно начертал белые неразборчивые руны на ее темной поверхности. Вильгельмина так отчетливо видела эту скалу, что, казалось, могла бы дотронуться до нее; она протянула руку – но видение исчезло.
Теперь она стояла рядом с высокой каменной башней, к подножию которой лепилась бревенчатая пристройка. Из отдушины на ее крыше сочилась тонкая струйка дыма, светлея против ночного неба. Горели редкие холодные звезды. За молодым ельником кто-то быстро скользил на лыжах. Она приблизилась и с удивлением поняла, что это Торлейв. Нет, нет, подумала она, это всё не то. Она слышала, как где-то заунывно поет Йорейд, выговаривает слова своей странной песни.
«Я должна думать об отце», – напомнила себе Вильгельмина – и сразу оказалась в каком-то новом месте. Дорога вилась меж высокими холмами. Была поздняя осень, листья почти все облетели. Вильгельмине место показалось знакомым: они с отцом проезжали мимо него на пути к Нидаросу. Вон с того поворота уже должен быть виден и сам город, изгиб Нидельвы и два колокольных шпиля Святого Олафа.
Было утро, лил дождь, по лужам на размытой дороге прыгали крупные пузыри. Трещали ветки, слышался звон и скрежет металла, люди кричали столь яростно, что заглушали шум дождя и пение Йорейд. Это была битва, и там был отец. «Стурла!» – хотела крикнуть Вильгельмина, но песня Йорейд запрещала ей говорить. На Стурле висели двое, а третий, человек в алой рубашке, вязал ему руки.
– Стурла! – в отчаянии закричала Вильгельмина и широко распахнула глаза.
Она была в доме у Йорейд, и старуха держала ее за руку. Торлейв сидел на краю скамьи и смотрел на нее с такой болью, нежностью и страхом, что комок, стоявший у нее в горле, разошелся, и она заплакала.
– Я видела! – сказала она, всхлипывая, и взглянула в горящие синие глаза Йорейд. Они показались ей не менее странными и дикими, чем песня, которой старуха погрузила ее в сон.
– Я видела все, что видела ты, – проговорила Йорейд.
– Что это значит, бабушка? Стурла жив?
– Он жив.
– С ним какая-то беда? Что это были за люди?
– Нельзя доверять целиком тому, что явилось тебе. Все эти видения – лишь отраженье твоих чувств. Будь он мертв, ты бы увидела его мертвым, но этого не было. Возможно, виденье достоверно, возможно, нет. Может, ты видела прошлое, а может, будущее. Это лишь чувства, не более. Те силы, что вызвала я своим пеньем, никогда не обманывают, но наше воображение строит вокруг то, что нам вздумается, и иногда наша память подсказывает нам не то. Но смерть не умеет лгать. Отец твой жив.