Золотой век
Шрифт:
Так прошло несколько минут.
— Про меня или про мою дочь Серебряков ничего не говорил? — прерывая молчание и останавливая свой взгляд на Пелагее Степановне, спросил у ней князь.
— Как не говорить, ваше сиятельство, не раз говорил.
— Что же, он ругал меня, проклинал?
— Что вы, ваше сиятельство, помилуйте. Серебряков вспоминал вас добрым словом.
— Добрым словом, говоришь?
— Так точно, ваше сиятельство…
— Я причинил Серебрякову столько зла и он вспоминал меня добрым словом!..
—
— Да, да… совершенно верно… Я не умел ценить такого человека… я… я поступал с ним жестоко, даже бесчеловечно… И если он погиб, то его погибель падет на меня, как на виновника… Я нарочно при тебе говорю, Пелагея, чтобы ты знала, что Серебряков ни в чем не виновен передо мной, и про то скажи другим… пусть все знают, — взволнованным голосом проговорил князь Платон Алексеевич.
— Знаю, мне этот поступок не пройдет даром! — добавил он.
И опять водворилось молчание.
— Ты, Пелагея, и твоя приемная дочь будете жить в моем доме, на всем моем содержании, и, кроме того, за служку мужа ты будешь получать от меня пенсию…
— Помилуйте, ваше сиятельство, за что такая милость! — с сияющим счастием лицом проговорила старушка и стала благодарить щедрого князя.
— Твой покойный муж был моим верным и усердным слугою; мне за это не пришлось его отблагодарить… пусть ты получишь то, что должен бы получить твой муж.
Пелагее Степановне и красавице Тане, по приказу князя, отвели в людском флигеле небольшие три горенки с кухнею; всю провизию на обед и ужин получала старушка из княжеских запасов, и, кроме того, ей назначена была пожизненная пенсия.
Обходился князь Полянский как с Пелагеей, так и с Таней очень ласково и требовал, чтобы все дворовые также были предупредительны и ласковы с женой умершего геройской смертью старика Егора Ястреба.
Княжна Наташа, услыхав, что в их доме поселилась Таня с своей названой матерью, очень тому обрадовалась. На Таню она смотрела, как на свою подругу, а не как на приемную дочь крепостного ее отца.
Скоро Таня почти совсем переселилась в княжеский дом, на половину княжны Наташи.
Старая княжна Ирина Алексеевна не особенно одобряла привязанность своей племянницы к Тане, к девушке без всякого образования, взятой покойным Егором Ястребом «почти с улицы», и часто ворчала на Наташу за ее сближение с Таней.
Сам князь Платон Алексеевич на это сближение смотрел сквозь пальцы.
— Я не могу запретить дочери смотреть на Татьяну, как на свою подругу. Наташа — взрослая девушка, она сама понимает, что делать и как поступать, т. е. худо или хорошо, — такими словами ответил князь Платон Алексеевич своей сестре в ответ на ее требование запретить Наташе сближение с Татьяной.
— Но пойми, брат, Натали смотрит на эту уличную девушку, как на
— Ты заблуждаешься, сестра… Таня умная и рассудительная девушка, а не уличная, как говоришь ты.
— Но ведь она почти с улицы. Мы не знаем, кто ее отец и мать.
— И знать нам про то нечего. Если Наташе нравится вести дружбу с Татьяной, и пусть ее. Я этому препятствовать не стану…
— Я, брат, замечаю, что ты с некоторого времени совсем переменился.
— Что же, сестра любезная, эта перемена к лучшему или к худшему, как ты находишь? — с улыбкою спросил у княжны Ирины Алексеевны князь Полянский.
— К чему этот вопрос?
— Мне хочется знать, сестра…
— Я… я, право, не знаю… Положим, гуманность — похвальная черта в человеке; но все же эта гуманность не может выходить из рамок приличия. И я нахожу сближение Натали с Татьяной неприличным…
— Ну, и скажи об этом самой Наташе.
— Я уже не раз говорила…
— Ну, и что же?
— Натали меня не слушает и все более и более сближается с этой девчонкой.
— А все же эта девчонка очень миленькая и притом умная.
— Уж ты не влюбись в нее, мой брат…
— Непременно влюбился бы, если был бы помоложе лет на тридцать.
— Фи! что ты говоришь, брат.
— Правду, любезная сестрица.
Старая княжна Ирина Алексеевна про сближение своей племянницы с Таней говорила правду. Теперь Наташа и Таня не расставались и находились всегда вместе.
Этому сближению много способствовал рассказ Тани про Серебрякова.
Молодая девушка ничего не стала скрывать от княжны и рассказала ей все то, что она знала и слышала про Серебрякова; про его заключение в казанской вотчине, о том, как она влезала на дерево, росшее около окна горницы, где под замком сидел молодой офицер, и как с ним подолгу говорила, крадучись от всех, в ночную пору.
— Неужели, Таня, ты говорила с Сергеем Дмитриевичем, сидя на дереве? — с улыбкой спросила княжна.
— А то как же; дерево то высокое да суковатое, сяду на сук да и почну с ним говорить.
— Про что же вы говорили?
— Про что придется, а больше про вас, княжна.
— Что же вы про меня говорили?
— Про вас спрашивал Серебряков. Любит он вас, княжна, крепко любит…
— И я люблю Сергея Дмитриевича.
— Так ли, княжна?
— Разумеется, иначе и быть не может.
— Простите, княжна, а мне думается, что вы говорите неправду.
— Таня, что ты, ты не веришь моим словам? — упрекнула княжна молодую девушку.
— Княжна, я думала… я…
— Что ты думала, что?
— Я… я думала, что вы влюблены в этого красавца, придворного барина-вельможу?
— Ты говоришь про Потемкина?
Княжна густо покраснела.
— Да и нельзя не полюбить такого красавца.