Золотой век
Шрифт:
— Счастие, счастие… Я взял Краков, взял Варшаву, говорят — счастие… Счастию приписывают, а чем добыто это счастие?.. Завистники, шаркунчики… Ты не попадай им на зубок, Серебряков, съедят, с костями так и слопают… А я заступлюсь за тебя, только бы мне в Питер скорее вернуться, помилуй Бог!.. Прошка, да что ты там копаешься, скоро ли ты дашь мне есть?..
— Не у меня просите, а у хозяйки… Ишь, проголодались…
— И то, и то… Вот обмишурился, ведь я думал, Прохор Иваныч, что мы с тобой дома находимся или на бивуаке… Хозяюшка почтенная, покорми нас, ратных людей, — с ужимками кланяясь старухе хозяйке избы, проговорил Суворов.
— Ох, родненький, накормила
— Ох, бабуся, смолкни! Слюни текут, язык проглочу, помилуй Бог!
— Кашки разве, сударик, не прикажешь ли с молочком…
— Что с молочком, а какой ныне день забыла, старая?
— И то, и то, забыла, ведь ноне пятница, ахти грех-то какой.
— То-то, бабуся… «пятница-заплатница», грех в орех, а спасенье наверх. Давай каши, нет масла, будем есть с квасом… Присаживайся-ка, офицерик, к каше да смотри, есть по-солдатски, не то ложкой по лбу!
Старуха-баба вынула из печи горшок с кашей, положила ее в большую деревянную чашку, туда же влила квасу, за неимением масла, и поставила на столе перед человеком, на которого теперь вся Россия возлагала надежду.
Александр Васильевич размял ложкой кашу и принялся вместе с Серебряковым за свой скудный ужин.
— А ты, Прошка, стой, смотри да облизывайся!
— Ладно, уж ешьте, знай! — огрызнулся на генерала денщик.
— Дивуюсь я, господин офицер, много дивуюсь, что творится вокруг нас, что за народ стал, что за вояки… Вырос один кусточек сорной травы, тут бы ему и конец положить, так нет, собрались вояки около этого куста думу думать, как быть с кустом, как поступить; пока толстоумы думали да гадали — из одного кустика по всему полю разрослася сорная трава… Тут толстоумы и руки опустили, они жнут, косят, а трава из земли вылезает… А все питерцы, на их душе грех… Однако я заболтался, придется прикусить язык, помилуй Бог, не то вместе с кашей его проглотишь. Помоги Бог, даруй победу русскому воинству на супостата! — громко проговорив эти слова, Александр Васильевич истово перекрестился на иконы, вышел из-за стола.
Серебряков с немым восторгом смотрел на Суворова.
В это время он даже забыл свое гнетущее горе.
LXXXVI
Пугачеву приходилось плохо; его со всех сторон окружало войско. Несмотря на это, он все еще продолжал плутать по степям.
Самозванец потерял теперь свое влияние на мятежников-сообщников, которые, видя, с одной стороны, неминуемую гибель, а с другой — надежду на прощение, стали поговаривать, как бы выдать «батюшку-ампиратора Петра Федоровича» правительству.
Да теперь уже почти никто не верил, что он государь, и все называли его самозванцем.
— Что ни говорите, братцы, а надо нам с ним распроститься.
— Известно; не то все погибнем.
— Хоть и жаль его, а своя шкура дороже!
— Да и что его жалеть-то?
— Верно, не стоит он нашей жалости.
— Выдать его, и вся недолга.
— А как его выдашь? Он хитер, как бес!
— Он-то один, а нас много, всех не перехитрить…
— Только надо, братцы, делать это скорее, не то все мы угодим под пулю или в петлю…
— Знамо, откладывать нечего.
— Завтра приступим.
— Что же, можно и завтра, погулял, и будет с него!
Так решили сообщники Пугачева и назначили день его выдачи.
А Пугачев имел намерение идти к Каспийскому морю.
Он надеялся добраться до Киргиз-Кайсапской степи и об этом говорил мятежникам.
— Проберемся
Но льстивые слова Пугачева, его обещания не имели на мятежников никакого значения, хотя они притворно и соглашались бежать в степи.
— Только одним нам идти туда не следует, заберем жен и детей и тогда гайда к морю!..
Мятежники уговорили Пугачева ехать с ними к Узени, обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов. В половине сентября прибыли они в местечко, заселенное староверами.
Пугачеву отвели большую избу и зорко за ним следили, чтобы он «не дал тягу». Участь теперь его была решена окончательно. Он это видел и понимал.
Поздний вечер.
Сильный ветер с мелким дождем бушует вовсю.
На дворе такая темень, хоть глаз выткни.
Пугачев, задумавшись, сидит у стола в отведенной ему избе.
Горевший ночник слабо освещает внутренность избы и самого Пугачева.
На самозванце надет уже не дорогой, шитый золотом кафтан, а простой, казацкий.
Дума мрачная, черная, что крепким хмелем, отуманила его буйную голову.
«Неужели все кончено, всему конец?.. Предатели зорко стерегут меня, не уйти мне, да и куда уйдешь? Свои же изловят и предадут… что ж, погулял, вдосталь погулял и потешился, пора и на покой. Скорее бы убили, а то ведь мучать начнут. Разве я-то не мучил. Кровь за кровь!.. Ведь проклятый я, Бог не простит меня. Хорошо бы лютой мукой здесь на земле искупить свой страшный грех. Виновен я, точно, только не я один, — они, мои сообщники, тоже виноваты, они захотели, чтобы я был у них царем, вот я и царь. Я им нужен был для мятежа, для убийства. Я побеждал, брал города, забирал в полон сотнями, тысячами, в ту пору все меня боялись, никто не смел идти против меня. Я был им царем, они во прахе пресмыкались у ног моих. Но вот счастье изменило мне, я побежден, и сообщники мои теперь совещаются, как взять и выдать меня. Какая темень, как темно на дворе, как темно и мрачно у меня на душе. Что это? Кто-то стонет? Плачет! Может, это души замученных мною людей стонут и плачут. Ведь без погребения они остались. В реку приказывал бросать тела их. Страшно, страшно мне в этом мраке…»
— Гей, подайте огня, зажгите свечи!.. — дико крикнул Пугачев, озираясь по сторонам.
На его крик вошел Чика; он был тоже мрачен и угрюм.
— Ты звал?..
— Я… Это ты, Чика… Ты?..
— Известно я, кому же больше!..
— Мне страшно, страшно!..
— С чего?
— Ты слышал стон, Чика?.. Слышишь, как стонут!.. Знаешь ли, кто это?
— Кто стонет? Тебе чудится!..
— Нет, не чудится… Разве ты не слышишь… Вон… Таково жалостливо… Это души замученных нами!..
— Да полно, ветер завывает!.. И дождь идет. Слышь-ка, государь, самое время теперь тебе бежать…
— Бежать, говоришь… Зачем, куда?..
— Ишь, страх-то у тебя и разум отуманил!.. Зачем бежать, говоришь, да ведь тебя предать хотят!.. Да развернись ты!.. Орлом, по-прежнему, взмахни крылами!..
— И взмахнул бы, Чика, да горе — крылья подрезаны!
Пугачев тяжело вздохнул.
— Эх, государь, опустился ты, ослаб!..
— Чика, зачем ты меня называешь государем… Ведь ты не веришь и не верил никогда, что я царь?..