Золотой век
Шрифт:
— Вот оно что… Так ты, выходит, звездочет?
— Так, мой господин!
— Умеешь ли ты узнавать судьбу человеческую по звездам?
— Нет, господин!
— Плохо твое дело, немчура!
— Для того, господин, чтобы узнавать судьбу человеческую по звездам, есть другая наука, и той науке я не обучался.
— Плохо, мол… Я думал, что ты мне погадаешь по звездам небесным о моей судьбине, а ты, выходит, гадать не умеешь, а только звезды считаешь.
— Так, господин мой!..
— Ну, так я прикажу
— За что же, господин мой?.. Пощади!..
Несчастный Ловиц упал на колени.
— Говорю к звездам ближе будешь. Тащите его!
Астроном Ловиц, несмотря на все его мольбы, был повешен.
Так злодействовал Пугачев, предавая всех казни, не разбирая ни пола, ни возраста.
Самозванец пустился вниз к «Черному Яру». Мятежников у него было хоть и очень много, но все они были плохо вооружены и состояли из всякого сброда.
Пугачев направился к Царицыну и остановился в ста пятидесяти верстах от него.
Михельсон шел по его пятам.
Пугачев остановился на высокой горе, между двумя дорогами.
Михельсон обошел его ночью и стал с своими гусарами против мятежников.
Самозванец пришел в бешенство, увидя перед собой своего грозного и храброго преследователя, но не смутился и смело направился на Михельсона с своим сбродом.
Несколько пушечных выстрелов достаточно было, чтобы расстроить ряды мятежников и обратить их в бегство.
Они бежали, оставляя победителям пушки и весь обоз.
Напрасно Пугачев старался остановить бежавших мятежников. Он проклинал, угрожал, но его никто не слушал.
Пугачев принужден был сам бежать.
Михельсон ударил им в тыл и преследовал их сорок верст.
Вся дорога усеяна была убитыми и ранеными мятежниками. Их убито было в этом сражении до четырех тысяч и взято в плен до семи. Остальные же мятежники рассеялись.
Пугачев с небольшим отрядом сообщников переплыл Волгу выше «Черноярска», чем и спасся от преследовавших его солдат, опоздавших четвертью часа.
Это поражение решило судьбу Пугачева.
Граф Панин послал об этом радостное известие в Петербург.
По дороге к Царицыну мелкою рысцой бежали две деревенские лошаденки, запряженные в простую телегу с рогожным верхом.
Лошадьми управлял рыжебородый мужичонка, с ним рядом на облучке, в солдатской куртке и фуражке, с щетинистыми усами и небритым подбородком, мрачным выражением лица, сидел, очевидно, денщик ехавшего в телеге не то офицера, не то рядового.
На сидевшем в кибитке маленьком худеньком человечке, с редкими волосами на голове, с продолговатым, умным и энергичным лицом, надета была тоже солдатская куртка и фуражка, а на офицерском шарфе через плечо висела короткая
Сидевший в телеге сладко дремал, как маятник раскачиваясь из стороны в сторону своим худым туловищем. Он то закрывал, то раскрывал небольшие выразительные глаза. Это был Александр Васильевич Суворов, гордость и слава русского оружия, прогремевший на всю Европу своими победами. Еще при жизни покойного главнокомандующего Бибикова усмирять мятеж хотели послать генерала Суворова, находящегося в то время под стенами Силистрии (война с турками тогда еще продолжалась), но граф Румянцев-Задунайский не отпустил Суворова, «чтобы не подать Европе слишком большого понятия о внутренних беспокойствах государства». Такова была слава Суворова.
Как только заключили мир с турками, Суворов получил назначение ехать немедленно в те губернии, в которых свирепствовал еще мятеж.
Граф Панин дал Суворову огромные полномочия и предписание начальникам войск и губернаторам беспрекословно исполнять все его приказания.
— Смотри, как енерал-то носом клюет! — улыбаясь во весь свой широкий рот, проговорил мужичонка, толкнув локтем денщика Суворова, Прошку.
— Видно, не выдрыхся! — мрачно ответил тот.
— Поспать енерал любит, нечего сказать!..
— День и ночь спит и все не выспится…
— А генерал-то, говорят, важнейший «ирой»!
— Кто говорит-то? — сердито спросил у мужичонки генеральский денщик.
— Да все…
— Да кто все-то, осина?..
— Все говорят, важнейший и храбрый генерал Суворов…
— А ты не верь…
— Неужели не верить?..
— Не верь, говорю…
— Прошка, ты там что, про что рассуждать изволишь? — послышалось из кибитки.
— А вам на что? — хмуро отвечал генералу денщик.
— Любопытство меня донимает, Прохор Иваныч, про что вы изволили речь вести!..
— Мало ли про что…
— Наверное, меня ругал… Ох, Господи, помилуй, разморило, хоть бы на ночлег…
— Еще солнце-то высоко а вы уж про ночлег!..
— Обленился я, Прохор Иваныч, обленился… О, Господи помилуй!..
Наступило молчание, прерываемое тяжелыми вздохами, выходившими из глубины кибитки.
Мрачный Прохор тоже клевал носом, сидя на облучке.
Бодрствовал только один возница-мужичонка; он то понукал своих кляч, то вполголоса мурлыкал какую-то песню.
— Ну, вот и приехали! — гаркнул он во все свое мужицкое горло, увидя стоящую небольшую деревушку.
— Что, что?.. Куда приехали? — с испугом воскликнули в один голос Суворов и его денщик.
— А на ночлег-то… — добродушно улыбаясь, ответил мужичонка.
— А ты глотку-то не дери, пес!.. Не пугай генерала!..
И внушительная затрещина по шее заставила мужичонку невольно пригнуться к телеге.