Золотые врата. Трилогия
Шрифт:
– Никто тебя, Жучила, объегоривать не собирался. Ребята лучшее отдали. Сука ты, Жук, – подавшись вперед, сказал Корсаков.
Жуковицкий отодвинулся от него и обиженно засопел. Игорь не сомневался, что он не уйдет – не таков был Жучила, не спроста он нашел Игоря и не спроста затеял весь разговор. Так и случилось. Подувшись немного, скорее для вида, Жуковицкий махнул рукой.
– Ну что ты, как на врага народа ополчился? Я к тебе с хорошим предложением. Хочешь, пойдем, – он огляделся, – ну, хоть в «Прагу». Посидим, обговорим условия.
– Чего обговаривать?
– Какая цена, Гарик? Твоя цена сейчас – банка пива на опохмел. – Жук откашлялся и заговорил проникновенным голосом, в нужных местах то повышая, то понижая тембр, – тебя давно списали, милый мой, и если я интересуюсь твоей судьбой, так лишь по старой дружбе. Никто из серьезных людей с тобой работать не будет. Художники твоего поколения давно поднялись…
– С одним из «поднявшихся» я позавчера в милиции ночевал, кстати сказать, – усмехнулся Игорь.
– Это с Леней-Шестом? Слышал, слышал. Ну, дорогой мой, это не показатель, а потом, несмотря на все свои закидоны, Леня, все же, признан коллекционерами всей Европы. У него картины из рук рвут – не успевает деньги считать. Один ты у нас раритет, ископаемое полезное. Еще немного и под забором ведь помрешь, Гарик! А не то белую горячку заработаешь. Больно и обидно смотреть, как такой человек, такой мастер, такой большой художник, на которого в свое время мы все с надеждой…
– Слушай, завязывай. Не на трибуне, все-таки, и не у гроба, – попросил Игорь, – давай конкретно: какие картины ты хочешь и почем.
– Ну, ты так сразу… – немного сбавил обороты Жуковицкий, – почем, это надо еще решить, мне принципиальное согласие нужно. Подумай хорошенько. Вот еще что: ты помнишь, когда Серега Арефьев помер – картины искали, искали, а не нашли, да! И знаешь, как дело было? Менты, что протокол о смерти составляли, к себе вывезли. Я у них потом оптом все и взял. А Серега вот так же, как ты кочевряжился. Все живого классика из себя строил и что в итоге? Ни себе не помог, ни семье, ни хорошим людям.
– Ну, ты меня-то не хорони загодя, – сказал Корсаков.
– Не зарекайся, Гарик. Все под богом ходим. А у тебя, я слышал неприятности.
Игорь насторожился, внимательно разглядывая собеседника. Жуковицкий иногда заходил на Арбат, но Игоря обходил стороной. То ли чтобы глаза лишний раз не мозолить, помятуя о прежних грехах, то ли просто неинтересен ему Корсаков был. А теперь, получается, всех опередить хочет, если что с Игорем случиться…
– Хорошо, Женя, я подумаю, – сказал Корсаков, делая вид, что задумался над словами Жуковицкого, – работы из того цикла и правда остались, только отдал я их кому-то на хранение. По пьянке отдал, а теперь забыл. Но вспомнить можно. Главное, чтобы стимул был, понимаешь? – Игорь потер пальцами, будто считая деньги.
– Все понимаю, Гарик, все отлично понимаю, – с готовностью закивал Жук. – А чтобы ты мне поверил, что я для тебя стараюсь, могу купить… – он оглядел выставленные Игорем картины, – ну, хоть вот эту, – ткнув толстым пальцем в портрет Анны, он внимательно
– Пятьсот, – коротко сказал Игорь.
Жуковицкий выпучил глаза.
– Ты что, родной? Ты с утра-то не принял лишнего на грудь? Пятьсот! Ты сам посмотри: фон неровный, лицо не прописано, да и тетка какая-то стремная – тоску нагоняет. Сто долларов, но это только для тебя.
Корсаков ухмыльнулся: Жучила любил поторговаться, знал в этом толк и любил, когда картину ему уступали не сразу, а именно после долгих споров. Бывало, он даже переплачивал, если художник умел обосновать и красиво изложить претензии на высокую цену. Видимо, Жучиле это было нужно для самоуважения.
– Я писал эту картину кровью сердца, – Игорь подпустил в голос дрожи, – ночей не спал, не пил, не ел, – он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жалости к себе. – И скажу без ложной скромности: картина написана в лучших традициях русской классики. Да любой, кто посмотрит на эту женщину, ощутит в себе нежность, любовь, желание, чтобы она была рядом, – Корсаков метнулся со стула и схватил за рукав проходящего мимо мужика с двумя дорожными сумками, – товарищ, вот скажите, что вы ощущаете, глядя на эту женщину.
Мужик, шарахнувшийся было в сторону, с интересом пригляделся к картине. Судя по суточной щетине и мятой одежде, это был провинциал, пришедший на Арбат скоротать время до отхода поезда.
– Вот на эту женщину? – задумчиво проговорил он.
– Ну да!
– Эх, – мужик вздохнул, – да если бы моя Маринка такая была… А то ведь жрет в три горла, зараза. Как порося стала, ей-богу. На кровати, не поверишь, боком сплю – не помещаемся. А кровать у нас широкая – сам ладил…
– Слыхал? – Корсаков победно поглядел на Жуковицкого.
– Нашел у кого спрашивать, – скривился тот, – мнение дилетанта…
– А ведь раньше такая же была, – не унимался мужик, – пока в невестах ходила. Тоненькая, как березка, глаза, как звездочки…
– Это же высокая поэзия, Женя! – Корсаков ковал железо, пока горячо, – Ты посмотри, какие у нее глаза, а плечи! А руки…
– Рук не видно, – быстро сказал Жуковицкий.
– Но можно представить, как они прекрасны! И за этот шедевр, продавать который для меня все равно, что вырвать сердце, ты жалеешь триста баксов? – Корсаков, как бы в смятении перед человеческой жадностью, отступил на шаг, – Женя, креста на тебе нет!
– …пиво, картошку, блины со сметаной каждый день трескает, – продолжал гундеть мужик, – а глазки заплыли. Поросячьи глазки стали…
– Сто двадцать, но я себе этого не прощу, – категорически заявил Жук, – просто душа у меня болит за тебя. Сто двадцать долларов – все что могу предложить.
– Холст и краски дороже стоят, – не уступал Корсаков.
– …а чай пить садится, так батон белого сожрет, и не хрюкнет!
– Слушай, мужик, иди-ка ты отсюда, – разом заорали Корсаков и Жуковицкий.