Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском
Шрифт:
— А вы, вы сами где побывали?
— На Урале, в Красноярске, в Иркутске… — перечислил Черносвитов небрежно. — Разговор этот, об Амуре, значит, был на приисках Голубкова, в Енисейской тайге.
— Россию отделяет от Байкала огромная страна, — продолжал он, — через нее Россия должна торговать с Востоком, с Америкою. Этот край ждет жизни!
— Истинно верно, — кивал растроганный Баласогло, вспоминая при этом и давнего своего друга Геннадия Невельского, и, увы, генерал-губернатора Муравьева.
— Пароходы по Амуру привозили бы все произведения Юга и Востока. Калифорния
— А не случалось вам встречать сосланных по 14-му декабря? — спросил Петрашевский.
— В Сибири их называют декабристами, — сообщил Черносвитов. — Теперь-то все они уже старики… и о прошедшем жалеют. Да и сами судите, господа, могут ли у нас быть тайные общества? При нашей-то обвычности к палке?!
Пока он распространялся про Сибирь, Спешнев не сводил с него глаз, сверлил взглядом, так что он наконец не выдержал, спросил:
— Что это вы так всматриваетесь?
Николай Александрович учтиво, но в то же время и свысока, как он умел, попросил извинения, если это неприятно. Объяснил, что просто задумался. А между тем стал будто бы поддаваться на двусмысленности, оканчивать резкостью. Об палке отозвался немедля: она, мол, о двух концах!
На что Черносвитов сразу же заметил:
— Да другого-то конца мы сыскать не умеем!..
Тут уж откликнулся офицер Львов, химик, какою-то длинною басней о том, как Лев на случай голода среди подвластного зверья велел устроить запасные магазины, да только смотрителями туда мышей определил. Мораль сей басни была всем ясна, но Черносвитов и к ней ввернулся с анекдотцем:
— Барин дворника бранил, что лестница не чиста, а тот божился, будто кажинный день метет. А ну, говорит барин, подмети-ка при мне! Дворник начал: вымел нижнюю ступеньку, принялся за вторую, и так до верху. Смотрит барин: чем ниже, тем больше сору. Как же ты, дурак, метешь? Начинать-то надо не снизу, а сверху!
— Знаете, Спешнев, — когда стали браться за шляпы, сказал в этот раз Достоевский, — что-то в разговорах этого Черносвитова есть увертливое. — И понизил голос: — Мне кажется, он просто шпион.
Спешнев ответил с обыкновенной своею важностью:
— Думаю, что он человек с задними мыслями…
Не их одних насторожил разбитной сибиряк.
Денька через два заехал к Спешневу Петрашевский.
— Ну как тебе нравится Черносвитов?
Спешнев передал ему разговор с Достоевским, а Петрашевский заметил, что и Львов, химик, тоже нечто подобное заподозрил.
— …Нынче же поутру, — в раздумьи проговорил Петрашевский, — Черносвитов явился ко мне с расспросами…
С необычной для него живостью Спешнев поторопил:
— И что? О чем был разговор?
— Спрашивал о цели наших собраний, и есть ли общество, говоря, что идея хороша. И намекал, что могли бы принять в свое общество и его, Черносвитова и удивлялся, что никакого общества нет, и, по-моему,
— Ты знаешь, — воскликнул Спешнев, — а не сам ли он эмиссар какого-то тайного общества в Сибири или, может быть, даже его глава, вот что я думаю! И не приехал ли набирать людей? И недаром приглашает всех нас, а?
— Разумеется, ты знаток тайных обществ, — не без яду отвечал Петрашевский, намекая на заграничные исторические изыскания, о которых Спешнев иногда вспоминал. — Тебе виднее. Что касается до меня, ты мое мнение знаешь. Черносвитову я сказал, что в благонамеренных действиях нет надобности скрываться и что я еще потому враг всякого тайного общества, что трудно совладать с самолюбием других. Он на это заметил, что в таком случае, не принеся никакой пользы, легко погибнуть; и без цели, мол, за разговоры может достаться. Не мог понять того, что желание развить в обществе мораль и социальные сведения — тоже достойная цель.
Но Спешнев и намек на свои увлечения историей тайных обществ пропустил, и вообще, похоже, не очень-то вслушивался.
— Кто да что он? Что ты знаешь о нем? И откуда у тебя появился?
— Его привез Петр Латкин — знаком тебе? — студент из университета, как будто с братом его компаньон по какому-то там золотому делу в Сибири. Потому и в Петербург приехал.
— Если тут затевается что-то, — сказал Спешнев решительно, — надо выведать во что бы то ни стало! Затевается ли и что именно. Ты сведи меня с ним!
— За тем к тебе и приехал… Черносвитов тобою тоже заинтересован. Есть, говорит, средь ваших знакомых человек с теплою душой, Спешнев, потолкуемте все вместе, может быть, говорит, вы отстанете от своего взгляда. Это я, то есть…
Спешнев усмехнулся:
— Человек с теплою душой… Он расспрашивал обо мне?
— Да, немного. Я сказал, что ты долго жил за границей, изучал экономические науки…
В пятницу Тимковский, новый приятель Спешнева, перед возвращением в Ревель попросил выслушать его прощальную речь. Он читал по тетрадке — басом, горячо, с увлечением и риторикою — о прогрессе и о Фурье, желал успеха его системе, предлагал устроить целую сеть солидарных между собою кружков и, возвестив о своем отъезде, просил выразить ему расположение пожатием руки. Не все поверили в его искренность, впечатление было двусмысленным. Многим речь его показалась несерьезной, напыщенной и нелепой, кто-то заподозрил и в нем агента полиции, кто-то счел, что он просто энтузиаст. Достоевский же увидел потрясенного открывшимся ему учением провинциала и, помимо того, человека до крайности самолюбивого.
Спешнев собрался было уезжать, но хозяин взял у него из рук шляпу:
— Есть дело.
— А что такое? Уж не прознал ли ты чего? — спросил вполголоса Спешнев.
В кабинете их ждал сибиряк Черносвитов, и заговорили, естественно, о Тимковском. Петрашевский был раздосадован его речью.
— Ты не раскаиваешься, что его пригласил? — повернулся он к Спешневу.
Черносвитов поддакнул:
— Зачем и пускать к себе такого человека, который не умеет держать язык за зубами?!
Но Спешнев стал защищать Тимковского: