Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском
Шрифт:
В двадцатом году, уже в Кишиневе, генерал Михаил Федорович Орлов говорил: «Революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, конституция там. Господа государи, вы поступили глупо, свергнув с престола Наполеона». В сорок восьмом году эти слова были вполне созвучны духу времени, как и стихи Пушкина той поры: «…Надеждой новою Германия кипела, шаталась Австрия, Неаполь восставал…»
Вторая вершина жизни Ивана Петровича Липранди, быть может, даже выше первой, была связана с Бессарабией, с Дунайскими княжествами. И сорок восьмой год тоже остро напомнил ему об этом — событиями в Валахии, о которых он узнал стороною; в Петербурге пока ничего не объявляли. Но так совпало, что произошли эти события почти день в день через двадцать семь лет после памятной Ивану Петровичу битвы при Скулянах и в том же почти месте.
17 июня 1821 года подполковник Иван
…Высланный из столицы, Пушкин приехал в Кишинев ровно через месяц после Липранди, назначенного сюда почти как в ссылку из-за дуэли, а еще через день они оба обедали у Михаила Федоровича Орлова, тогда дивизионного начальника в Кишиневе. Кишинев, на их счастье, оказался вовсе не такой глухоманью, какою представлялся издали — одному из Петербурга, другому после Парижа. Впрочем, большинство развлечений было для юношей, Пушкин предался им со всею пылкостью своей натуры. Тридцатилетний же подполковник Липранди в карты не играл, а еще менее танцевал. Он занимался тогда разысканиями и сводом повествований разных историков о пространстве, занимаемом Европейскою Турцией, и часто ездил в главную квартиру Южной армии в Тульчин, там корпел над архивами последней войны с Портою. В Кишиневе же более проводил вечера дома, за беседою. Бывали Вельтман, педант и книжник Константин Охотников, горячий Владимир Раевский, с которым всегда о чем-то спорил Пушкин, — ни в чем не хотел отставать, а после спора, кончавшегося не в его пользу, искал сведений о предмете, и нередко в книгах из собрания Ивана Липранди, говоривших о крае с самой глубокой древности.
Что за удивительный это был край, где отпечатались следы скифов, римлян, греков, турок, славян, где сошлись в причудливом переплетении Восток и Запад. С открытием гетерии сюда хлынули фанариоты из Константинополя, и среди них Калипсо Полихрони, гречанка, которая, по утверждению Пушкина, целовалась с Байроном, и молдавские бояре во главе с князем Михаилом Суцо, которого турки назначили господарем за красоту, а вскоре за ними — после битвы при Скулянах — арнауты, албанцы, греки, булгары, разбитое воинство безрукого и кичливого князя Ипсиланти с двумя своими песнями — о предательстве и убиении. В одной говорилось о Тодоре Владимиреску, главе восстания валахов, в другой — о храбром булгарине Бим-баше-Савве… Кто из бывших тогда в Бессарабии не запомнил беспрерывных повторов: «Пом-пом-пом-помиерами-пом» и «Фронзе верде шалала, Савва-Бим-баша»? Пушкин раздобыл переводы этих песен и приносил их к Липранди. А когда подполковник Липранди по поручению генерала Орлова отправился в полки, стоявшие в Измаиле и Аккермане, Пушкин вызвался ему сопутствовать и по дороге в тряской каруце забрасывал его вопросами по истории края, и пока он был занят делами, Пушкин пропадал в старинных замках и крепостях и расспрашивал тамошних старожилов, а возвращаясь со службы, Липранди заставал Пушкина окруженным множеством лоскутков бумаги, с пером в руках, которым он как бы бил такт… И они пили с хлебосольными хозяевами дульчецу, и на обед им подавали суп из куропаток, а жаркое из курицы, и Пушкин хохотал, что все наоборот, однако же вкусно, и потом, в Кишиневе, сообщал рецепты Тардифу.
У генерала Орлова за обедом редко собиралось менее пятнадцати человек. Липранди бывал тут постоянно, как Раевский, как Охотников, как Пушкин. Михаил Федорович говорил очень свободно, и не только о Риего, карбонариях и греках; распаленный Иван Липранди подкручивал кверху смоляной ус, приглаживал непослушный смоляной вихор и не считал нужным скрывать, что один Орлов достоин звания генерала в России.
Только вспоминать об этом действительный статский советник не любил, где-то в дальних закоулках своей памяти похоронил навсегда все связанное с Кишиневской управой, с Сергеем Муравьевым-Апостолом, с которым был накоротке и чьи письма, к счастью, успел сжечь до ареста. Похоронил вместе с тем, что было после отставки, когда чуть не отправился к Боливару сражаться на стороне восставших. Гонимый сильным начальником — давний грех, поединок, так и не простился ему, — Липранди вышел в отставку в двадцать втором, потеряв в одночасье молодую жену и, после того как взяли Раевского и отстранили
Казалось, всему конец. Но вскоре назначенный в Одессу генерал-губернатором граф Воронцов, прежней его корпусной начальник, взял Липранди к себе. Увы, Иван Липранди после 14-го декабря на казенный счет, с жандармом проследовал в Петербург. Впрочем, его признали непричастным, не в Сибирь со многими вместе отправили, а обратно в Бессарабию с легким паром, в том же году был при Воронцове на конференции с турками в Аккермане и получил полковника.
…Замирение с Портою оказалось непрочным, и когда, после Наваринской битвы, султан объявил «священную войну» России, Ивану Липранди — и не ему одному — эта война представилась долгожданной войной за освобождение Греции. То, на что не отважился покойный Александр, как будто бы пришлось по плечу его брату, молодому, энергичному, всячески желавшему показать, что он не только гроза бунтовщиков, но и преобразователь, обновитель России. Ивану Липранди даже легче было в это поверить, чем многим другим. На сей раз тридцатисемилетний полковник ни за что не желал отвратить улыбнувшуюся наконец фортуну — ее переменчивость досыта изведал… Пусть все наконец увидят, на что он способен!
Еще до Наваринской битвы он ездил под разными вымышленными предлогами в турецкие крепости, потом, когда война сделалась неизбежной, переехал в княжества. В полковника трижды стреляли, но он четко делал свое дело — приобретал агентов и сам исправно сообщал о многом в главную квартиру в Тульчин. Уезжая из княжеств, по дороге, в Австрии, он разведал и расположение австрийской армии, а прибыв в Тульчин, предложил проект агентурной сети. Государь император изволил утвердить сей проект без промедления и назначил полковника начальником им предложенной Высшей заграничной тайной полиции. Счастливейшая пора в жизни! После месячного отсутствия Липранди вернулся в Яссы во главе конного отряда, ночью переправился через Прут и взял в плен господаря. А вскоре неутомимый полковник, быть может самый деятельный офицер Второй армии, убедив начальство в необходимости партизанских действий в лесах за Дунаем, сзывал волонтеров. Не так-то просто было подчинить себе эту вольницу, но полковник ее подчинил, и три недели спустя теснины Балкан и леса Дели-Ормана были в его руках…
В бурные те времена Иван Петрович совсем выпустил из виду старого своего приятеля Леонтия Васильевича Дубельта, тоже полковника и тоже в Южной армии. Еще в двенадцатом году они с ним были соштабниками шестого корпуса Дохтурова, и оба ранены, и оба в ногу — Липранди под Смоленском, Дубельт под Бородиным. В Южной армии оба слыли за либералов, далеко не молчаливых притом, и хотя после 14-го декабря Дубельт избежал ареста, многих удивляло, что его не берут. Затем пути разошлись. Благосклонная к Липранди фортуна отвернулась от Дубельта, и в то время как Иван Петрович совершал свои подвиги противу турок, Леонтия Васильевича одолели неприятности по службе.
Но спустя десять лет, когда они встретились в Петербурге, фортуна повернулась, как по команде «кругом!». Один прибыл в столицу после долгой отставки, тогда как другого головокружительная карьера сделала одним из могущественных людей в империи. Ища этому причины не в одной лишь игре случая, Иван Петрович Липранди со свойственной ему методичностью перебрал, должно быть, все без изъятия сходства и расхождения между собою и Леонтием Васильевичем и везде видел свои козыри, исключая, быть может, одно только то, что Леонтий Васильевич взял верх над ним обходительностью. Разумеется, когда требовалось, Иван Петрович не хуже умел быть приятным с людьми, но в других обстоятельствах не считал нужным скрывать свое превосходство. Леонтий же Васильевич, человек, в сущности, вполне заурядный, был неизменно приятен. Поговаривали, что и карьерою он обязан этой своей учтивости, ею именно пришелся ко двору Бенкендорфу. Так ужели одно это качество перевешивало все остальное — умения, знания, наконец, заслуги?!
Иван Петрович вернулся вдруг к этому Петрашевскому, к его словарю, и, отставив подальше от глаз, еще раз пролистал отчеркнутые места.
«…Где самая талантливость являлась бы чем-то враждебным духу тамошних учреждений!.. Не странно ли там искать ума…»
Когда, получив средней руки место на статской службе, Липранди с семейством переезжал в Петербург, одних только рукописей об Оттоманской империи вез с собой шестьдесят толстых тетрадей, а с тех пор к ним прибавилось почти двадцать томов о раскольниках и немало чего другого… Напечатано же каких-то две-три статейки в энциклопедическом лексиконе! Только ли рок давней дуэли по-прежнему тяготеет над ним, в горькие минуты вопрошал себя Иван Петрович.