Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском
Шрифт:
Чтобы не терять времени, Ивану Петровичу пришло на ум выписать из Москвы и из Костромы известных ему по раскольничьим делам двух сметливых мещан. Приказал им купить лошадей с дрожками и взять билеты на право извоза. Получив наставления — порознь, один другого не знал, — оба каждую пятницу вечером становились неподалеку от дома Петрашевского у Покрова, так что посетители, расходясь от него, их, естественно, нанимали. Садясь по двое, по трое, продолжали свои разговоры, подвозили друг друга. Таким образом за несколько пятниц дошло до Липранди имен десять (впрочем, большею частию без фамилий) и многих квартиры.
Без излишнего шума, по знакомству своему среди книгопродавцев, раздобыл он и книжицу, изданную Петрашевским, большую редкость вследствие цензурных гонений и по той же причине сильно возвысившуюся в цене. Находились охотники
Причиною промаха, разузнал Липранди, как раз явилось посвящение великому князю, придуманное злоумышленно. Наставленный Петрашевским капитан Кирилов просил своего начальника генерала Ростовцева ходатайствовать. Ростовцев, чтобы похвалиться, доложил, и великий князь согласился. По всему вероятию, генерал в рукопись не заглядывал, а коли заглянул — попал не на резкое место, — и уведомил цензуру, что его высочество соизволил… Хватились поздно…
По этой-то книжице, отпечатанной в два столбца самою мелкою нонпарелью, Иван Петрович Липранди изучал предмет своих нынешних разысканий, непосредственно пока ему недоступный, с тою же проникновенностью, с какою постигал в свое время по документам и книгам раскольников или турок. Казалось бы, несравнимые вещи! Да ведь как на это смотреть, милостивые государи, как смотреть!..
Не секрет был для Ивана Петровича, что еще до пламени, из Парижа распространившегося, начали у нас бредить о применении утопий. Одни мечтали о какой-то «боярской думе», другие находили, будто бы «конфедеративная система» более всего соответствует громадности России, так что назначали уже и место для русского Вашингтона. Правда, бредни эти обсуждались в тесных кружках, с оглядкой, покуда на Западе не забили в набат. Тут уж все изменилось. Зачем ходить далеко? По субботам Иван Петрович любил заглянуть на чашку чая к сослуживцу своему, профессору и действительному статскому советнику Николаю Ивановичу Надеждину. Собирались люди, известные ученому миру. Один из них стал давать разговору такую закваску, что получил прозванье Марата; иные же принялись выводить какие-то аксиомы древних республик; а хозяин, с длинной трубкой во рту, только улыбался в разгар «политических оргий». Когда Ивану Петровичу поручили наблюдение за Петрашевским, он прямо объявил Николаю Ивановичу, что не будет у него по вечерам, потому именно, что в настоящее время при таких разглагольствованиях и в квартире, коей окошки не много выше пояса… ну, и прочее. На Николая Ивановича это сильно подействовало, субботы свои отменил, не забыл еще года, проведенного в Усть-Сысольске после того, как в «Телескопе» своем напечатал Чаадаева «Философическое письмо», хоть и более десяти лет прошло. Такие вещи не забываются, Иван Петрович мог знать по себе. Трех недель не пробыл под арестом в Главном штабе по делу 14-го декабря, с полным оправданием вышел, — но помнил!..
…Глаза скоро уставали от мелкого шрифта. Чтение требовало внимательности, ибо резкостивстречались даже в толковании самых, казалось бы, безобидных слов. Держа книжицу на вытянутой руке, Иван Петрович легонько отчеркивал замечательные места:
«…Не было примера, чтобы у нас в России человек, приносивший относительно, так сказать, услуги отечеству, был оставлен без призрения…»
Вроде бы ничего предосудительного… когда бы не сноска к заключенной в кавычки фразе: «Мертвые души», рассказ капитана Копейкина. Глава X, стр. 393. Хоть Иван Петрович не причислял себя к знатокам беллетристики, разумеется, Гоголя знал, а уж рассказ потерявшего в двенадцатом году руку и ногу капитана тем более помнил, что самого мучила раненная под Смоленском
Впрочем, Петрашевский не стеснялся высказываться и прямо.
В статье «Оптимизм» — по поводу веры.
В статье «Оракул» — относительно власти.
В статье «Негры» Иван Петрович отметил местечко о племени буджуанов, до того неподклонном рабству, что европейцы почти не берут их в свои колонии… Это выставлялось за доказательство истины, что неуступчивость и враждебное отношение к притеснителям лучше всего заверяют неприкосновенность и свободу…
Статья «Национальное собрание» излагала конституцию Франции, изданную во время Великойреволюции, с подробностями, каковые Иван Петрович педантично отчеркивал. «Оппозиция, — еще через несколько страниц отмечал Иван Петрович, — столь же древня, как и конституция, на деле охрана законной свободы граждан от властительского произвола… Восставая противу всякого рода злоупотреблений, она содействует к прочности политического организма, поддерживая в нем элемент жизни и движения…»
Ивана Петровича не могли обмануть такие уловки автора, как фраза о том, что «нашим законодательством (превосходящим своим благодушием, кротостью и простотою европейские законодательства) узаконяется оппозиция…». Нет, подобные уловки только резче выставляли опасность этого пропагатора, начитанного, хитроумного, дерзкого.
«…Молчание, — читал далее и отмечал методически Иван Петрович в статье „Оратор“, — если оно только не происходит из особенной, даже иногда весьма похвальной при настоящей организации общества осторожности или боязни, чтоб речь не была перетолкована во вред говорящему людьми официально неблагонамеренными (см. слово Шпион),в большей части случаев бывает прямым следствием и указанием неполноты умственного развития…»
И далее (слово «Ораторство»):
«…Смешон поэтому в глазах всякого истинно мыслящего человека укор в бесталантливости там, где была бы жалкая посредственность законодательницей и где самая талантливость являлась бы чем-то враждебным духу тамошних общественных учреждений!.. Не странно ли там искать ума, усовершенствований и изобретений, где всякое обнаружение разумности, всякое нововведение было бы чем-то противузаконным, безнравственным… где однообразие, монотонность, безмыслие и бессмыслие — закон общественной жизни… как это и есть в Турции или Китае!..
…Для общества, не привыкшего к рассудительности и разумности, слова мудреца будут словесами безумия!.. В нем глупость и невежество будут удостоены обожания, а истина и знание — гонимы!!
…Невольник никогда не может быть красноречивым.
…Как война родит великих полководцев, так время народных волнений производит великих ораторов. Разительные примеры представляет в этом отношении Франция… Силою бессмертной своей речи пробудили миллионы дремавших и подавленных умов… смело шли на смерть и горделиво умирали за общее дело равенства и свободы…»
Иван Петрович отложил злополучную книжицу. От этого чтения делалось не по себе. Казалось бы, что может быть безобиднее словаря? Но искусно подобранные слова превращали его в трактат, связный, цельный, основанный на дерзких идеях. Стоило вспомнить, что из напечатанных двух тысяч сумели скупить, как разузнал Иван Петрович, лишь тысячу шестьсот экземпляров, и, стало быть, четыреста остаются в публике, на руках, и, конечно, читаются, и, конечно, людьми молодыми, горячими, и стоило себе представить впечатление, на них производимое этими небывалыми на русском языке строками ныне, в сорок восьмом году, — тут уж в самом деле было от чего затревожиться.
Этот Петрашевский, неожиданно подумал Иван Петрович, рождения двадцать первого года и, стало быть, ему от роду около двадцати семи. Самому Ивану Петровичу столько было в семнадцатом, под Парижем. При Воронцове управлял сношениями с французскими властями. Если бы даже он хотел позабыть тот свой взлет, вероятно, вершину карьеры (молодому подполковнику Генерального штаба она виделась, впрочем, лишь блестящим началом), — сорок восьмой год не позволил бы этого: Франция опять завладела мыслями.