Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском

Кокин Лев Михайлович

Он даже не попытался отказаться от денег. Не смог скрыть впечатление, какое произвело ее имя. Откуда-то из недр памяти невольно всплыл стих — стих «Онегина», — и бородатый колодник в острожной больнице, звеня цепями, спросил у женщины лет за сорок:

— Вы… та, с которой образован Татьяны милый идеал?!

По чести говоря, Наталья Дмитриевна еще за два дня до того вовсе не сбиралась в острог, хоть и прослышала о новых страдальцах, о новых жертвах новых идей, которые ей и ее друзьям казались попросту дики… Впрочем, это не помешало ни Анненковым, ни Муравьевым, ни доктору Фердинанду Богдановичу Вольфу, ни даже Мишелю принять деятельное участие в их бедах. И хотя те в свою очередь, по словам Фердинанда Богдановича, были предубеждены против прежних либералов и ни за что не хотели быть им обязаны — несчастных

оделили всем нужным. Говорили лишь, как доставить немного денег главному из них, Петрашевскому; и к другим доступ был очень труден, а его содержали всех строже. Наталью Дмитриевну эти разговоры как-то не трогали, даже сама удивлялась своему безразличию… Не она ли помогала другим, не менее этих ей чуждым по духу, по убеждениям ее сердечным? Хоть тем же полякам совсем недавно… А тут — точно сковал холод, только заботам других радовалась да в душе соглашалась с Иваном Дмитриевичем Якушкиным, который писал из Ялуторовска Мишелю, что все эти люди, называемые социалистами, коммунистами, несмотря на нелепые учреждения, предлагаемые ими, оказывают услугу человечеству, смело выступая против пошлых предрассудков, против своекорыстия. «Сосиалисты по уму и по сердцу молодежь, к усилиям которой я не могу не сочувствовать, это застрельщики…» Слова Якушкина имели в доме Фонвизиных отзвук. И все-таки Наталья Дмитриевна странно бездействовала, пока у Анненковых ее напрямик не спросили — нельзя ли ей попробовать дойти до бедного узника. Пожав плечами, она согласилась: «Если считаете нужным, попробую». Дом ее был в двух шагах от острога, проникала туда к тем же полякам в секретные казематы!.. Да что говорить! За хрупкими ее плечами были Чита и Петровский завод, двадцать с лишком лет жизни сибирской… Возвращаясь от Анненковых, она задумалась об этом несчастном — и тут вдруг почувствовала такую к нему жалость, что уже готова была и на риск, лишь бы до него добраться. В ней жила эта страсть действовать внезапно и неудержимо, что однако не исключало ни осторожности, ни расчета. Мать ее была обрусевшая немка, отец из татар, православные оба… Вместе с верною няней порешили отправиться в воскресенье к обедне в острог и там попытаться проникнуть к узникам, тем более что смотритель и семейство его уже содействовали в передаче еды, белья, платья.

Небольшую острожную церковь заполняли скованные арестанты. Когда при молитве они преклоняли колена, речитативу священника вторили цепи, и этот звук, аккомпанемент этот, вынести было невмоготу. Едва служба закончилась, тотчас Наталья Дмитриевна объявила, что желает раздать милостыню, и прямо в больницу — благо, она примыкала к церкви, — там этот несчастный, весь опутанный железом, больной, истощенный, так нелепо встретил ее стихом из «Онегина». Когда же другой своей фразой человек этот сообщил, что встречался в Петербурге с ее старшеньким, бедное ее сердце облилось кровью. Она оставила сыновей совсем маленькими. Младшенький родился, когда Мишель уже был в крепости, он его никогда не видал, она же помнила годовалым малюткой. Значит, Дмитрию тоже грозил арест, непоправимый с его чахоткой; слава богу, сия чаша его миновала… Наталья Дмитриевна сказала Петрашевскому, что по совету Пирогова сын летом уехал лечиться на Кавказ, а он, утешая ее, говорил, что в тамошнем климате многие поправляются, это он верно знает. И не он — она благодарила его за участие!.. Своей речью и даже фигурою он напомнил Наталье Дмитриевне покойного Муравьева, Никиту — простодушием детским и добротой. Но моментами лицо его вдруг покрывалось бледностью и испариной, и всего начинало трясти как в лихорадке, и с горящими глазами, входя в исступление, он говорил, что его преследует пагубный гальванизм, что в крепости его привели в состояние тупоумия и беспамятства разными стуками и подмесями в питье и что пытка существует, — вот горестное открытие, какое он сделал. Наталья Дмитриевна успокаивала его, как могла, но эти нервные приступы пугали куда сильнее, чем цепи. Что цепи? Ни ее, ни Прасковью Егоровну Анненкову, ни Волконскую, ни Трубецкую они не разлучили с мужьями.

— Вы женаты? — спросила она Петрашевского.

— Нет, холост.

— Анненков тоже был холост, когда попал в каторгу…

В Чите, куда из-за младшего сына она приехала позже других, Наталья Дмитриевна была посаженой матерью на свадьбе у Анненковых. Жениха и двух шаферов, она помнила как сейчас, привели в церковь в оковах, сняли только на паперти пред самым венчанием, а сразу же после венчания снова надели… Прасковья Егоровна последовала за Анненковым в Сибирь,

испросив разрешение у царя и не зная ни слова по-русски. Парижская модистка из магазина Дюманси, она звалась в девичестве Полиною Гебль…

— И за вами тоже приедут, — гладя маленькой рукой его руку, говорила Фонвизина, — и ваша невеста тоже будет целовать ваши цепи.

— За мною некому ехать!

Он отвечал ей резко, но трепет его проходил, и он снова становился похож на Муравьева Никиту. А она утешала его тем, что и в Сибири люди живут, и здесь можно найти свое счастие, как нашел его в Кургане Петр Николаевич Свистунов, а сама все скорбела о бедных своих сыновьях, о чахоточном Мите, и старалась скрыть свою скорбь, не смела ее показать страдальцу, чтобы не принял в упрек, и вышла сама не своя от этой жгучей и давящей сердце скорби.

Но еще и другие были, не один Петрашевский. Их держали на секретном дворе за чугунными запертыми воротами.

— Отвори, пожалуйста, я подаяние раздаю, — обратилась она к часовому при дверце с замком, и тот, к ее удивлению, отпер без разговоров.

Четверо молодых людей вскочили навстречу ей с нар, громыхнув цепями.

Она назвала себя и спросила об именах их — то оказались Спешнев, Григорьев, Львов, Толь. И глядя на эту бедную молодежь, среди которой мог быть и ее Митя, она наконец не выдержала и разрыдалась.

Было поздно, и к последним из новобранцев пробраться не удалось. Дома Наталью Дмитриевну уже ждали дамы, сгорая от нетерпенья узнать, смогла ли она передать деньги. После ее рассказа решено было под вечер, переодевшись, всем вместе ехать к смотрителю с угощением, захватив с собою приятельницу Натальи Дмитриевны, дочь прокурора.

Темнело, когда сани с дамами подкатили к острогу. Часовому у ворот объяснили, что приехали к смотрителю в гости, но вместо того чтобы пустить, часовой прокричал их слова другому часовому, внутри двора, тот — третьему. Эта долгая перекличка в темноте острога нагоняла невольный страх. Наконец со скрежетом отворились ворота, старичок-смотритель встретил дам на пороге своей квартиры, и только увидев средь них дочь начальства, радушно засуетился.

— Пожалуйста, устройте нам свидание… с этими новыми, — попросила Фонвизина, войдя в дом.

— Да невозможно сейчас, ночью…

— Тогда приведите их сюда, — решительно сказала дочь прокурора. — На это ведь у вас есть полное право!

Поколебавшись, смотритель все же не посмел отказать, послал за Петрашевским. Сводить его с другими было настрого запрещено, и этого смотритель не рискнул преступить.

Михаил Васильевич казался много спокойнее, нежели днем, обрадовался угощению, над которым так постарались дамы, но за разговором едва ли замечал, что ест.

— Какие страшные времена! — воскликнула по-французски Прасковья Егоровна Анненкова, а Наталья Дмитриевна неожиданно засмеялась. Михаил Васильевич давеча встретил ее стихом из «Онегина». А знает ли он, что Александр Дюма сочинил роман из жизни Прасковьи Егоровны, о котором, впрочем, сама Прасковья Егоровна не может даже слышать?!

И действительно при этих словах Прасковья Егоровна с бойкостью, не свойственной ее возрасту, затараторила на родном языке своем (и это был язык отнюдь не светских салонов):

— О, если б вы знали, что там наплел этот враль! Он, видите ли, сделал меня парижской гризеткой, а Анненкова ввел в тайное общество… из-за моей непреклонности. Бедному Анненкову, видите ли, оставался выбор между самоубийством и эшафотом! Пойти на убийство царя от несчастной любви — к кому? — к гризетке! Вы могли бы в такое поверить? Героиня месье Дюма, однако, верит и становится любовницею героя… Когда его посадили в крепость, она вымолила у царя помилование и, последовав за возлюбленным в Сибирь, там с ним повенчалась — между прочим, в Тобольске. Называется все это «Учитель фехтования», это друг героини, вместе с которым она едет в Сибирь… нелепость! галиматья! Я написала в Париж к моей матери, чтобы ответ на клевету напечатать в журнале!

Молчавшая до тех пор младшая из дам (это была дочь прокурора) тут заметила, что история Натальи Дмитриевны ей лично кажется не менее интересной, недаром же ее опоэтизировал Пушкин. А Петрашевский, окончательно успокоенный отвлеченной беседою, спросил у Натальи Дмитриевны, хорошо ли она знала поэта.

— Нет, мы вовсе незнакомы с ним были. Когда вышли первые главы «Онегина», один мой родственник ко мне прибежал со словами: «Наташа, ты попала в печать! Подлец Сонцов передал Пушкину твою историю, и он вывел тебя в своей поэме!»