Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы
Шрифт:
«Жесток гнев, неукротима ярость; но кто устоит против ревности?».
Общение — как в тылу врага: короткие реплики, на ходу, в присутствии посторонних. Не только не делай — не давай повода подумать, что ты делаешь.
«Не останавливайся завязать шнурки на бахче своего соседа» — древняя китайская мудрость.
Здесь — не Тяньаньмэнь, но мудрости — следую.
Хорошо, что мы с ней понимаем друг друга и без слов.
* * *
Люди — разные.
Одному — хлеб каждый день и отсутствие пожарищ по горизонту — «мёд и мёд», «как у Христа за пазухой». Другому — без кафтана с золотым шитьём и десятка мужиков, в бронях, с топорами за спиной и в павлиньих перьях — обида смертельная. Голыми руками порвать или со стыда утопиться.
Разговариваем. Успокаиваем. Над «приёмным покоем» — густой запах валерианы. Ещё — спирта, гашиша и опиума. Пустырник, боярышник, плоды шиповника, горицвет… таких сильных ароматов не дают, но тоже… ведрами.
«И, обращаясь к фельдшеру, старший врач сказал:
— Пишите: „Швейк, строгая диета, два раза в день промывание желудка и раз в день клистир“. А там — увидим».
Из «списка Швейка» мы используем только эти три пункта. Заворачивание в мокрую простыню, кормление аспирином и хинином — не применяем. Ввиду отсутствия. Но прогресс — не остановим!
«А там — увидим».
Хорошо, что сразу, в первые же часы, «на радостях» по поводу прибытия, заставил сдать оружие. Что в первые два дня провели самые обидные им процедуры.
По Макиавелли:
«Думаю, дело в том, что жестокость жестокости рознь. Жестокость применена хорошо в тех случаях — если позволительно дурное называть хорошим, — когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже.
Действуя первым способом, можно… удержать власть; действуя вторым — невозможно.
…кто овладевает государством, должен предусмотреть все обиды, чтобы покончить с ними разом, а не возобновлять изо дня в день; тогда люди понемногу успокоятся, и государь сможет, делая им добро, постепенно завоевать их расположение. Кто поступит иначе, из робости или по дурному умыслу, тот никогда уже не вложит меч в ножны и никогда не сможет опереться на своих подданных, не знающих покоя от новых и непрестанных обид.
Так что обиды нужно наносить разом: чем меньше их распробуют, тем меньше от них вреда; благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше. Самое же главное для государя — вести себя с подданными так, чтобы никакое событие — ни дурное, ни хорошее — не заставляло его изменить своего обращения с ними, так как, случись тяжелое время, зло делать поздно, а добро бесполезно, ибо его сочтут вынужденным и не воздадут за него благодарностью».
«Обиды
Ловить грань между обидой и мятежом. Когда приходится применять оружие и убивать. Уже не обиженных, но восставших. Причём само действие, например — обучение чистке зубов, может быть воспринято как благодеяние. Или — как основание для вооружённого восстания.
Суть — не в действии. Даже — не в подаче его. Суть — в ожиданиях людей, в той кашице, которая побулькивает у них между ушами. В их готовности обидеться. Чем вы её измерите? Каким напряжометром?
Вам нравится видеть заваленный трупами склон Дятловых гор? Потому, что один из сопляков-банщиков неудачно пошутил по поводу происхождения сменного белья? И вот уже толпа полуголых людей, размахивая дубьём, круша всё на своём пути, ломится… Куда?! К лодкам-плотам?! За ними мои «водомерки» с полными боекомплектами. Вверх, на гору, во Всеволжск? Там гридни Чарджи. На версту всю траву кровушкой выкрасят.
И на пути злобно вопящей толпы впоперёк встают Гнедко с Куртом. Ну и я там, за компанию.
Курт — рычит, Гнедко — ржёт, я… разговариваю.
Поговорили, разошлись.
Обошлось. В этот раз.
Раз за разом вбивается: бунт — нельзя.
«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». А поротвический? Интеллектуальный и гуманный?
Это табу — моя работа. Насчёт гигиены или, там, порядка рассадки за обеденным столом — и чиновники мои сработают. А вот мятеж… Потому и ношу не снимая свой, вытершийся, штопаный во многих местах, кафтан с панцирем под подкладкой, портупею с «огрызками» за спиной. Кручу головой, ловлю взгляды, намеки, интонации… Трачу своё драгоценное время прогрессора на… на прогрессирование. На внедрение элементарных навыков поведения в какой-то, к моменту начала моей первой жизни давно уже вымершей, этнической группе.
Я про них не знал и не ведал. И вообще — на кой ляд они мне сдались?! Но вот «здесь и сейчас» — и мировой прогресс, и мой город, и моя жизнь… зависит от способности договориться вот конкретно с этой стаей хомнутых сапиенсов.
Не можешь? — Закрывай свою лавочку, попандопуло.
Обезоруженные, ограбленные, остриженные, окрещённые новосёлы были пропущены через «грохот» для отделения «избоины». Прошлогодние «зимницы» снова наполнились людьми. Которых сортировали, проверяли и к делу приставляли.
Понятно, что вновь расхворавшийся Кастусь, Елица, Фанг и его команда, несколько других, явно лояльных людей, были расселены иначе.
Из двух тысяч душ общей численности в караване пришло около четырёх сотен мужчин. Из которых около сотни были воинами.
В племенах каждый мужчина — воин. Но отличить бойца от крестьянина — достаточно легко. Шестерых бывших вадовасов и трёх шаманов разных богов пришлось подвергнуть порке. Насмерть. Не за шаманизм, конечно, а за воспрепятствование законной деятельности госслужбы Всеволжска.