Зверь

Tesley

Мэллит улыбнулась – несмело, но с глубокой признательностью.

— Блистательный очень добр, — сказала она, — и я благодарю его за помощь.

— Но… — Робер растерянно оглянулся, хмуря тёмные брови, — я не понимаю. Где Альдо, Мэллит? Разве он не с тобой?

Мэллит отступила на шаг и, положив руку на живот, ответила спокойно и с достоинством:

— Альдо здесь.

Глава 7. Смута. 1

23 Осенних Волн-12 Осенних Молний, 399 год Круга Скал. Эр-Эпинэ

1

Марсель

Валме плохо переносил своё заточение.

Его арестовали сразу же после прибытия в Эр-Эпинэ, в последний месяц лета. Слуги, одетые в траур по герцогу Анри-Гийому, встретили его сухо и с подозрением, смотрели недоверчиво и вызвали замкового коменданта. Малосимпатичный офицер по имени Николя Карваль, насупившись, выслушал просьбу доложить о приезде виконта новому герцогу Эпинэ, взял незапечатанную записку принца Ракана, повертел её в руках и удалился, не сказав ни слова. Пять минут спустя Марселя и обоих его кэналлийцев обезоружили солдаты этого самого Карваля, такие же угрюмые и неразговорчивые, как их командир.

Зато Август Штанцлер, обнаружившийся здесь же в замке, оказался куда как многоречив!

Бывший кансильер до тошноты напомнил Марселю дорогого папеньку: грузный, отёчный, ласково-снисходительный, он исключительно мягко стелил жёсткое ложе. Он был старомодно учтив и назойливо-любопытен, и у него явно имелись свои планы на наследника Бертрама Валмона, очень кстати ставшего офицером герцога Алвы.

— Только не говорите мне «мой мальчик», граф! — взмолился Марсель после первого же медоточивого разговора. — Иначе я вспомню, что обязан отбывать сыновнюю повинность только три месяца в году. Предупреждаю вас: я сбегу, чего бы мне это не стоило, если вы продолжите настаивать на своём.

— Я готов рискнуть, мой мальчик, — заверил его Штанцлер, изображая истинно отеческую улыбку.

Робера Эпинэ в замке не было. Как выяснилось, дома никто и слыхом не слыхивал о его возвращении.

Не приехал он и позже. Лето сменилось осенью, а осень в свою очередь пошла на убыль. Марселя поселили в небольшой комнатке подвального этажа, а обоих его кэналлийцев увезли в другое место – Марселю так и не удалось узнать, в какое именно.

Он оказался в настоящем кипящем котле – в самом центре готовящейся смуты.

Вот куда его завело желание оказать услугу принцу Ракану!

Но разве это его вина?.. Увы! Он всегда был слишком чувствителен к чужому очарованию. Синие глаза и острый язык Алвы побудили Марселя очертя голову кинуться на военную службу; золотые локоны и обходительные манеры изгнанника-принца завели его в очаг мятежа. Он был просто не в состоянии противиться собственной натуре! Его поэтическая душа слепо подчинилась врождённому чувству прекрасного и в результате бесславно сгинула во мраке эпинского подвала.

— Ну нет, — бормотал Марсель, греясь у камина (осень уже вступала в свою последнюю четверть). — Больше я не попадусь в эту ловушку. Благодарю покорно! Отныне при виде всяких обаятельных проходимцев я буду представлять их стариками, скрюченными подагрой… И страдающими трясучкой вдобавок! Больше я не стану бегать по их поручениям и угождать их прихотям, что бы они не сулили мне взамен –

даже если с королевской щедростью они не сулят ничего!

В конце концов, проза жизни действительно такова: и красавец Алва и сказочный принц-изгнанник со временем поседеют и одряхлеют, обзаведутся сонмом болезней и старческих немощей. Нужно только вообразить себе сегодняшних искусителей в их будущем обличье – и дело, фигурально выражаясь, будет в шляпе.

— С годами я узрю за муки воздаянье…[1] — бубнил Марсель себе под нос, рассеянно скользя по строчкам меланхоличного Филиппа Лепорта[2].

Томик оказался у него благодаря доброте вдовствующей маркизы Эр-При. Эта милая женщина, робкая и казавшаяся вечно испуганной, как загнанная ретивыми охотниками лань, понравилась Марселю. Её тихий голос, скромные манеры и истинное милосердие были как бальзам для его раненого сердца. Она единственная искренне беспокоилась об узнике, хотя только ей одной он и причинил огорчение своим приездом.

— Вы говорите, что мой сын уехал в Эпинэ? — дрожащим голосом спросила она Валме. — Разве он не с его высочеством?

— Я уверен, эрэа, что с ним всё в порядке, — поспешил Марсель утешить несчастную мать. — Должно быть, проводник просто обманул его в надежде на поживу. Но вашего сына не так-то легко захватить. К тому же принц говорил мне, что намеревается обыскать окрестности Сакаци.

В душе он испытывал глубокую жалость. Ему припомнилась странная история с проводником из монастыря святого Гермия и исчезновение Робера Эпинэ в Огненную ночь. Милейший принц Ракан говорил что-то о местных суевериях… Хотя Марселю больше верилось в причины более материального толка. Может быть, новый герцог и сумел выпутаться из неприятностей, но вполне могло случиться, что бедняга давно погиб.

Колокол замковой церкви Эр-Эпинэ внезапно загудел – настойчиво и заунывно.

Валме захлопнул томик Лепорта и поправил огонь каминными щипцами, присланными всё той же маркизой Жозиной вместе с тонким постельным бельём, скатертями и туалетными принадлежностями. Несмотря на то, что заступничеством славной женщины у него было в достатке и дров и торфа, от скорбного гула пробирал озноб.

Звонили как по покойнику.

— Может быть, это Штанцлер преставился? — обнадёжил самого себя Марсель.

На разъяснения караульных рассчитывать не приходилось. Его стерегли солдаты Карваля, а этот господин, как за несколько месяцев вполне убедился Марсель, был сильно предубеждён против дорогого папеньки и всего семейства Валмонов.

В первые дни заключения Марсель злился на себя и рвался на подвиги. Глупец! Простофиля! Как он мог угодить в такую очевидную засаду! Алва саркастически посмеётся над его нелепой авантюрой, как только узнает о ней, говорил он себе. Однако вид несчастной четы Маранов, повешенных в начале осени во дворе замка, изрядно поумерил его пыл. К тому же через месяц стали поступать известия из Олларии: Алва и сам оказался в Багерлее с клеймом государственного преступника. А покуда блистательный Первый маршал прохлаждался в тюремной камере, короля Фердинанда убили фанатики. Так что Марсель сподобился философского озарения и успокоился.