Зверь

Tesley

Festina lente[3], советовал знаменитый древний анакс. Эти слова Марсель собирался сделать своим новым девизом.

Но философия, вопреки ожиданиям, не утешала.

Колокола продолжали гудеть.

Под окном неторопливо прошлась невидимая отсюда лошадь: оконный проём представлял собою довольно широкое, но не слишком высокое зарешеченное отверстие, пробитое в стене подвала вровень с землёй. Из него вдруг потянуло холодным воздухом с отчётливым душком затхлости и плесени. Марсель поёжился. Какой-то солдат прогуливает коня? Или окно его камеры решили завалить взопревшим сеном в качестве небольшой

пытки вонью? Он прислушался внимательнее: кажется, одинокая лошадь потеряла где-то подкову. Её неровный цокот наводил какую-то парализующую оторопь.

Стылая болотная сырость поползла сквозь решётку как гнилой туман. Это сочетание холода и тления было таким неестественным, что мороз пробежал у Марселя по коже.

Ещё немного, и он вообразит под своим окном саму Кладбищенскую лошадь!

Ну уж нет! Он встряхнулся и поднялся. Что бы он ни думал о суевериях, но примеру знатных господ не зазорно последовать. Если принц Ракан верит во всякую нечисть, способную сожрать его ближайшего друга и соратника, то что прикажете взять с виконта Валме? К тому же в этом подвале слишком темно! Он сейчас же зажжёт четыре свечи и расставит их по углам. И пускай колокол Эр-Эпинэ гудит как на похоронах: к виконту Валме не войдёт никакой кладбищенский дух. Кстати: прочесть четверной заговор тоже не помешает. По крайней мере, яркий свет и собственный голос разгонят тоскливый морок. Да, это пустое суеверие, ну и что? Кто его здесь увидит? К счастью, в этом треклятом подвале некому зубоскалить над слабонервным офицером по особым поручениям.

Успокоив свою совесть этими рассуждениями, Марсель запалил свечи, с грехом пополам прочитал четверной заговор (как выяснилось, он почти забыл его) и снова уселся у камина с твёрдым намерением опять погрузиться в меланхоличные злопыхания Лепорта.

С годами я узрю за муки воздаянье,

Зима осеребрит вам золото кудрей,

Померкнет царственный огонь двух солнц-очей,

Амур уйдёт, смущён, утратив обаянье.

И нежная краса в своем благоуханье

Уступит времени — и в прелести своей;

Поблекнет цвет ланит с утратой юных дней —

И где сокровище, мое очарованье?

На душе у Марселя явственно полегчало. Даже настроение чуть-чуть приподнялось. Отложив Лепорта, он ещё раз прислушался.

Одинокая лошадь удалилась, но замковый колокол продолжал гудеть. Такой долгий звон на памяти Марселя случался впервые.

Что же всё-таки произошло? В Эр-Эпинэ скончалась какая-то важная особа? Уж не Штанцлер ли, чем Леворукий не шутит?

А вдруг это маркиза Жозина?

Марсель вздрогнул при этой мысли. Бедная женщина, сохранившая в зрелом возрасте застенчивое очарование девушки, имела слабое сердце. А если оно не выдержало неопределённости и остановилось от тревоги за единственного оставшегося сына?

Взбудораженный дурным предчувствием, Марсель снова встал. Создатель, если ты существуешь, ты не допустишь подобной несправедливости!

«Спрошу у караульных, — подумал он. — Не убьют же они меня, в конце концов, если я осведомлюсь о здоровье вдовствующей маркизы? Ведь если я не сижу на хлебе и воде в каком-нибудь карцере, этим я обязан именно ей».

Он решительно двинулся к двери, собираясь постучать в неё, чтобы привлечь внимание стражи. Однако не успел сделать

и четырёх шагов.

Дверь распахнулась сама, стремительно и резко, словно её изнутри толкнул разъярённый носорог. Тяжёлая дубовая створка загрохотала, ударившись о стену и лязгнув наружным засовом. В проёме показался граф Штанцлер – потный, побагровевший, набычившийся как взбесившийся буйвол. Он ввалился внутрь, рывком захлопнул дверь, поискал засов, которого с этой стороны не было, метнулся к камину и, пыхтя, подтащил ящик для дров, а затем, дико осмотревшись по углам, освещённым четырьмя свечами, тяжело рухнул на один из двух стульев, имевшихся у Марселя в распоряжении.

При этом он беспрестанно бормотал что-то себе под нос, яростно и неразборчиво, захлёбываясь словами.

Подобная бесцеремонность переходила всякие границы. Всё-таки это была камера виконта Валме, а не проходной двор!

Марсель с достоинством встал перед бывшим кансильером:

— Любезный граф, чему обязан таким неожиданным визитом? Для допроса уже немного поздновато, вы не находите?

Штанцлер не обратил на его слова ни малейшего внимания: он слепо шарил руками по груди, словно пытаясь найти под камзолом оружие или защитный амулет.

— Он был прав… Он был прав! — вырывалось у него изо рта безостановочно.

— Кто был прав? — осведомился Марсель, приподнимая левую бровь совсем по-алвовски.

— Ла Риссан, — отозвался Штанцлер, задыхаясь. — Она умерла, умерла!

Сердце Марселя ёкнуло.

— Надеюсь, вы говорите не о маркизе Эр-При, граф? — спросил он, почти не надеясь услышать обнадёживающий ответ.

— Я здесь не при чём! — вдруг тоненько взвизгнул Штанцлер. — Ни при чём, слышите! Я добивался власти только для неё! Для неё!.. — истерически выкрикнул он, нелепо жестикулируя. — А если и для себя, — добавил он тут же, дрожа как в лихорадке, — то не ей меня упрекать! Она сама… Она сама убивала!

Марсель поднял вторую бровь. Не похоже, чтобы речь шла о маркизе Эр-При.

— Вы кого-то убили, дорогой граф? — поинтересовался он прокурорским тоном.

— Я не убивал! — завопил Штанцлер срывающимся фальцетом. — Я её не убивал! Она сама виновата! Она хотела этого. Я действовал в её интересах – всегда, слышите, всегда! Моей вины тут нет. Оставь меня в покое! — взвизгнул он, нашарив, наконец, эсперу на шее и выставляя её перед собой. — Уходи! Не хочу тебя видеть!

Марсель остолбенел от удивления. Только сейчас он сообразил: то, что он первоначально принял за ярость, было ужасом – почти животной паникой.

— О ком вы говорите? — спросил он, начиная понимать, что не понимает вообще ничего.

Штанцлер неожиданно разрыдался – в голос, как истеричная баба, трясясь в крупном ознобе. Он заслонил руками лицо, и по его коротким толстым пальцам, украшенным перстнями, потоком полились крупные слёзы.

— Я не хочу… — лопотал он неразборчиво, — не хочу, не хочу, не хочу!..

Марсель пожал плечами и сел на стул. Его любопытство было возбуждено, но приходилось выжидать.

Постепенно Штанцлер затих, обессилев от сильных переживаний. Его всхлипывания и бормотание становились всё реже. Марсель придвинул к себе бутылку вина (её принесли вместе с ужином), налил бокал и подтолкнул его поближе к бывшему кансильеру. Тот не сразу понял смысл немого приглашения, но потом до него всё же дошло. Он принял бокал трясущейся рукой и выпил его, щедро залив вином подбородок и воротник. Почти сразу же на него напала икота. Он задыхался и сипел, судорожно силясь ухватить посиневшими губами глоток воздуха. Вид у него был жалкий и отвратительный.