Звезда Аделаида - 2

GrayOwl

Лишь хотел сказать я, что женская красота радует меня, как цветок невиданный, необычайный и прелестный или же, как необходимый, но неуловимый эпитет, коий не ложится в рифмы од моих, то есть, не рифму, конечно, ибо нет таковых у меня, но… Как бы выразить сие… Не подходило мне ничто, в голову порою взбредавшее - и вот -найдено оно от одного лишь взгляда на красавицу некую, недоступную, честную матрону ли, девицу ли. Пробовал же я писать оды ещё до появления твоего в доме да только изводил пергамент попусту. Не придумывались рифмы мне никогда, но, что касается образов чарующих, волнующих воображение, множественных, то всех их записывал я на табличках вощёных, но так и не удалось мне сложить хотя бы оду целую, хотя бы единую, пока… Покуда не полюбил я тебя.

– Так пишешь ты оды, посвящённые мне, мужчине,

возлюбленному твоему, черпая вдохновение в красоте женской, исполненной низкой чувственности?! А я-то думал, в уме своём целомудренен ты, но вовсе не так развращён…- явно неприязненно, не скрывая своего чувства, медленно проговорил разобиженный Северус.

_____________________

* Фархад и Ширин " («Хосров и Ширин») - эпическая поэма в фольклоре и литературе многих народов Востока. Трагическая история любви; ее герои соотносятся с реальными историческими прототипами, жившими в 6-7 вв. «Увы, Фархад, умерла Ширин. И Фархад упал замертво… "

* * Пунические войны — войны между Римом и Карфагеном (264 — 146 г. до н. э.) На протяжении этого временного этапа произошли три Пунических войны. В итоге верх одержала римские легионы, и финикийское (пуническое) государство перестало существовать.

Глава 57.

Северус-то, гордец, с уверенностью полагал, что Квотриус ищет и находит вдохновение лишь в единственном своём возлюбленном. Но Снейпа не покидало ощущение, что на «прощальную» оду Квотриуса вдохновило что-то иное, но уж точно не любовь, хотя в ней были и красивые строфы о ней, к сожалению, лишь частично восстановленные, а, скорее, додуманные единственным их чтецом. Но вот что или… кто даровал вдохновение названному брату? Кто «надиктовывал» ему эти страшные и прекрасные строки?

– Да так оно и есть, ибо стыдлив я от рождения своего, да и на женщин смотрю я нечасто - чаще себе под ноги, и думаю, когда тебя нет поблизости, лишь о тебе и… - отчего-то замялся Квотриус.
– После возвращения из похода, коий плохо помню я отчего-то, смутно воспоминаю я лишь, как сильно и страшно переменился я внешне, а что послужило причиною тому, и не ведаю… Не выходил же я за пределы усадьбы твоей, о брат мой высокорожденный и Господин, не покидал дома твоего, даже опочивальни своей, о Северус мой возлюбленный. Славословие же твоё сегодняшнее, столь страшными словесами завершившееся, что лишился сознания я от боли резкой душевной, и вовсе странным мне показалось. Не помню я ничего о ране злой, кою нанёс мне маг некий - уж не Гарольдус ли? Нет, конечно. Он, твой гость, хоть и глуп и невоспитан весьма, но тому еси объяснение простое, ибо пробыл он долгие годы рабом у варваров диких. Но не зол Гарольдус, напротив, заметил я чрезвычайное любопытство его и мягкость характера. Схож он с ребёнком малым, из коего взрослые не вылепили ещё форму, присущую им самим - вот что думаю я о драгоценном госте твоём.

– Отчего вдруг подобрел ты к Гарольдусу, гостю моему? И отчего черты характера его описываешь ты столь метко, как не смог бы я сам?

– И сам не ведаю я причины, побудившей меня так отзываться о нём. Сердце ли, душа ли, скорее, разум подсказывают мне, что прав я.

– Воистину так оно и есть. Прав ты, о Квотриус возлюбленный мой, биение сердца живого. Но тебе пора бы и отдохнуть, не то мы заговорились, а горло твоё изранено сильно. Прошу, поспи хотя бы немного. Тебе бы лучше сохранять молчание до завтрашнего утра.

– Нет, не волнуйся за меня, Северус, спаситель мой, вовсе не устал я, и горло моё не першит, оно в порядке истинном. О едином хочу просить, молить тебя - о Северу-у-с-с, не ругай, не кори меня за увлечение моё былое, кое называл я любованием на красу женщин. Не скрою, иной раз, ещё не будучи и осьмнадцати лет от роду, мечтал я о поцелуе невинном хотя бы с одной из красавиц знатных и богатых, но всегда держал я в уме, что рабыня Карра дана мне высокорожденным отцом мои… нашим для утешения всплесков похоти юношеской и усмирения плоти моей. Мечтал я даже, что вот вскоре станет она окончательно старухой, не могущей боле удовлетворять меня и, быть может, с рабыней новой камерной своей, высокорожденным отцом дарованной, будет мне лучше. Признаю я сие всем сердцем своим и раскаиваюсь теперь горько, ибо грешен есть пред тобою, до меня безгрешным. Лежит грех на мне великий,

ибо растлил я стоика, во всём воздержанного, но да воздадут мне грозные и суровые боги отца моего за грех сей, и кару приму я без стенаний и плача горестного, и мольбы о прощении, ибо в ночь первую появления твоего уж семя излил я два раза, представляя тебя рядом с собою на ложе и длань твою на чреслах моих.

Снейп, постепенно подмерзавший в праздничной тонкой шерстяной тунике и замёрзнув под конец монолога, как и доселе, смущающегося брата, лишь промолчал загадочно, потом поцеловал названного брата, уговорил его не бояться мести богов и высочайшей милостью простил Квотриусу его мечты о прекрасных незнакомках.

Он, наконец-то, решил подогреть своё внимание поосновательнее, сменив столь щекотливую тему, и обратился с новым, наиболее интересующим его вопросом к уже порозовевшему от Кроветворного зелья Квотриусу. Тот уже выпил ещё и пол-бокала драгоценного, хоть и грубого, хоть и праву считавшегося венецейским стекла с Укрепляющим зельем, так что младшему брату показалось - ещё немного, и он встанет на ноги, полный сил.

– Помнишь ли ты, как случилось, что отворилась рана на шее?

– Помню отчётливо, что хотел я прийти на пир, как и обещал тебе, столь страстно целовавшему меня, от обиды, тобою привлечённой ко мне словесами гневными в опочивальне высокорожденного отца нашего, не желавшего поцелуев сих, что, как казалось мне, все раны мои, нанесённые рукою собственною, уже затянулись, и плотно, но вот рана на шее стала болеть сильнее. Но после ухода твоего милостивые боги вразумили меня не держать обиды на невиновного - сам же говорил ты мне, что ни супруга, ни сама радостная церемония свадьбы не принесут тебе ни грана удовольствия. И не стал я звать камерного раба своего, но сам одел я праздничную шерстяную тунику, кою соткала мне матерь моя, последнюю пред смертию её, ту, что восхотела она подарить мне на прощание перед отбытием по распоряжению твоему мудрому обратно к народу своему. Но вот пояс не успела она доделать, и наклонился я вновь к сундуку, дабы отыскать подходящий, как вдруг силы внезапно покинули меня вовсе, но успел я возлечь на ложе просто не в силах пошевелить членами своими, словно ламия мгновенно выпила кровь сердца моего. И словно бы умер я сам на несколько мгновений или минут.

Там и случились со мною все те чудеса, о коих уж рассказал я. Но сначала проснулся я сам от боли и липкости тела своего и поначалу пытался докричаться мысленно до тебя, о Северус, лампада души моей, светоч разума моего, цветок и дротик бытия и сердечного биения моего, ты, который научил меня искусству Легиллименции. Но сразу не удалось мне сие волхвование мудрёное. Будучи днём почти при смерти… прости, плохо я помню сей день ужасный, помню лишь воду тёплую, кровавую, сразу я нащупал словно бы волны, расходящиеся от троякого центра некоего и усиливающиеся втрое, к ним же - сердцу, душе и разуму твоим, как я поверил, и возопил беззвучно, прощаясь с тобою. Кажется, не сумел я выговорить ни слова.

Теперь же я лишь слегка усовершенствовать попробовал способ связи с магом иным безо взгляда глаза в глаза, а лишь мысленным зовом не на одре смертном или воде кровавой пребываючи, но будучи в опасности крайней, отдаваясь голосом человеческим, а не стонами едиными в разуме его. Твоём благословенном и многознающем разуме, о высокорожденный брат мой и Господин Северус, пригожий мой цветок Селены сребряноликой, девственной.

– Выслушай же теперь и меня, о Квотриус, былинка, протягивающаяся в столь неподходящее время года - месяц десятый - к теплу и обогреву Сола пресветлого, хоть и показывает он лик свой временами по целому, но такому короткому дню и даже греет - тогда распахиваю я ставни, дабы проветрить опочивальню свою от запаха спёртого. Узнал я за столом пиршественным, что сам Сабиниус - маг, по спесивому и неверному уверению его, во втором поколении, и все шестеро братьев невесты моей - тоже чародеи, и у каждого есть волшебная палочка собственная. И Адриана еси ведьма, а чванливый, как пава - альбинос, Верелий, се есть отец её, обещал, что и для дочери мастер, маг некий, подберёт палочку волшебную. Но сомневаюсь я, как она - ведьма, обходилась и допрежь без чаровнического жезла, как высокопарно называет орудие волшебства, в коем для тебя нет необходимости, излишне велеречивый Сабиниус Верелий.