Звезда Аделаида - 2

GrayOwl

И в третий раз посетил он мир Немёртвых. Едва не увлекло его душу, объятую сном предсмертным, тяжёлым, словно кошель с деньгами стоимостью в корову, не меньше, в Посмертие или в Аид? Он не разобрал, но… там было так темно, словно бы тьма всех безлунных поздних ночей сгустилась там, у Предела. Но разум Квотриуса совокупно с душою так активно боролись с изворачивающимся ветерком, дующим туда, на Север, откуда ни одна душа не возвращается, что он снова вернулся и, наконец, заснул нормальным сном.

И не до стихов было ему, сложенных там, в мире Немёртвых - боролся он за жизнь свою. Ибо даже чародеям, даже магам Стихий жизнь не даруется повторно, но есть лишь одна, данная единожды при ожидании, а не становлении волшебником. И не получил при становлении магом Квотриус второй жизни для себя но лишь долгую, до двухсот лет.

И усыпил бы он жену

брата младую до того, что впала бы она в сон глубочайший, непробудный, и не случилось бы ему войти в неё, спящую крепко и спокойно до самого полудня, когда стали бы гости сходиться на пир ответный, семейный, задаваемый Снепиусами. Ведь не желал такого Квотриус - обесчестить жену, по всем ромейским законам принадлежащую высокорожденному брату своему, так… нечисто, во сне. Жаждал он ответной, как можно более страстной ласки молодой, в приятном теле, пухленькой женщины на действия свои нежные и, в то же время, мужественные. Ибо не девицею незрелой хотел он предстать пред Адрианой, но «знатоком большим» до женских прелестей. А вот что получилось бы у него на самом деле - теперь покрыто тайною глубочайшего сна.

Но он позабыл, сколько скупулусов внимательно перебранных спор - не залетел ли кусочек коры в них, хоть бы и самый махонький - об этом он помнил от Северуса, что таковое недопустимо - нужно сыпать в жгучую воду, тридцать семь или двадцать семь. И о записи, сделанной рукою возлюбленного брата, тоже запамятовал. Совсем от волнения за предстоящую ночь выпало сие у несчастного полукровки из головы вон. В итоге Квотриус решил насыпать больше скрупулусов, а то высокорожденный брат намекал на то, что младая супруга его будет караулить до утра и испортит ночь двум любящим мужчинам. И рыба стухнет, ведь это это такой нежный, по частым воспоминаниям соскучившегося Северуса, продукт!

Он всё решал перед засыпанием спор в кипящую воду жизни, с кем провести ночь эту - с братом ли возлюбленным? Сладкая рыбка ведь была уже изготовлена и так и ожидала Северуса, возлюбленного, гордого, не желающего ни на драхм поступиться честью своею, как он понимал её - спать только с ним, Квотриусом. Или с молодою женою его, кою так нечестно, но желанно предложил ему, недостойному полукровке, на ночь сию и… последующие, когда попривыкнет она к ласкам, расточаемым на неё Квотриусом, высокорожденный даже в «том» времени нынешний Господин дома? И, лишь встретившись глазами с братом, изнемогающим от несравненного горя, необычайной усталости и страшнейшей боли, конечно же, опять головной, решил он выбрать жену Северуса. О, только ради брата высокорожденного! Дабы не доставляла ему хлопот молодая супруга, какова бы она ни была обликом. Ибо не по нраву пришлась ему девица сия, даже если учесть, правда ли, что она девица непорочная. Что-то отталкивающее было в облике её. Если бы она была мужчиною, сказал бы Квотриус - жестокостью и немедленным, чисто женским, исполнением всех «хочу». Но ведь Северус всё равно не сможет познать её, а оставлять женщину на всю ночь одну, спящую, так она завтра же на семейном пиру расскажет всё, как было - как её опоили, как она, нетронутая дева, проспала всю ночь под действием кудесничества супруга своего, коий, по всей видимости, не пил Любовного напитка из самого Рима, а дал выпить только ей, дабы нутро у неё, непорочной, голубицы невинной, жгло пламенем.

Говорил же Северус, брат возлюбленный и по-настоящему единственный родной человек, сам словеса такие, что отказывается от женщин вовсе, и красота их не манит его, не заставляя совсем сердце биться, словно раковинка малая у кромки волн морских, то прибиваемая волнами ближе, то откатывающаяся вослед за солёною водою, тою, дальнего, противоположного брега коей не узреть глазу простому, человеческому.Так пусть брат хоть выспится и отдохнёт преспокойно от болей своих, а наутро, с третьими петухами и сам Квотриус придёт и обымет милого сердцу северного ветра своего, Северуса. Тогда и сладкая, но костлявая, как вся речная, рыба сгодится проголодавшемуся уставшему от утех любовных Квотриусу. И проспят они, обнявшись, до вечера, и не будет меж ними раздора из-за столь некрасивой жены. И не пойдут братья на пир семейный, пускай все-все традиции летят насмарку, и жена чужая, отданная добровольно брату сводному, и непоявление на пиру, пускай на них вечером смотрят косо упившиеся и объевшиеся, наверняка, устроившие оргию с младыми рабынями гвасинг, но устроят они пиршество своё, желанное единение тел, душ, помыслов одних на двоих. И сердца их будут биться, как один пылающий,

словно факел во тьме, но невидимый никоему же постороннему знак величайшей и крепчайшей любови обоюдной их.

Так думал Квотриус за варкой Сонного зелья, которое потом, повинуясь внушению этой некрасивой, но высокорожденной женщины, уж точно не девицы, и залпом выпил сам до дна, обливаясь и отфыркиваясь от едкой, вонючей жидкости. Не сумел маг Стихий преодолеть магию женского взора, коий притягивал его, обманывая гнуснейшим образом, спьяну сверкая и обещая негу, воплощение грёз о молодой, хоть и такой неладной девице, но ведь она же - высокорожденная и обязательно девственная патрицианка… Хотя вот чем её боги милосердные и карающие наградили от рождества её и не наградят уже никогда более - так это утерянной девственностью.

А что в действительности обещала ему мысленно, «глаза в глаза», злющая от недополученного всего лишь одного-единственного поцелуя у алтаря, Адриана? Уж не это ли путешествие в мир Немёртвых, да ещё неизвестно, с каким исходом. Раз внушила выпить всё Сонное зелье, весь котёл, а не стакан аквилеасского стекла всего, предположим? Так нет ведь - впервые увидела она Квотриуса и по нраву пришёлся ей он, так чтобы не было такого на свете, дабы не раздражал её сей гнусный приживальщик, ату его! Затравить до полу-смерти, а потом пожалеть! И жалеть будет она одна.

– О, Господин мой Квотриус, изволь просыпаться, ибо день уже. Да солнечный такой! Да морозный! Ну что за благодать! Не то, что вчера - весь день шёл снег… Так скучно, словно бы уж месяц одиннадцатый, буранистый на дворе. Но что это я - я за делом важнейшим пришла. Глядишь, и Выфху, такой строгий и бесстрастный, полюбит…

Проснись, о проснись, Господин брат - бастард Господина дома Снепиуса Северуса нашего! Поручил он мне разбудить тебя… сам, ну, своим повелением. Не прогневайся, о Господин Квотриус! Проснись же поскорее!

Альбина потрясла, кажущееся безжизненным, тело Квотриуса, снова, в раз четвёртый, боровшегося с ветром, дующим с востока не на запад, но на север, и… неожиданно помогла ему справиться с трудною задачей таковою, как победа над странным, не от того, нашего мира, потусторонним ветром.

Квотриус проснулся весьма вымотанным, но… выспавшимся весьма отменно.

Хотя всё тело его болело и ныло, а память его ещё досыпала, а потому он не помнил случившегося с ним после взгляда в глаза Адрианы. Помнил он только, что не по нраву пришлась ему эта, должно быть, мягкая, как опара, о которой Квотриус, конечно же, не знал, расплывшаяся, хоть и молодая плоть. Что с того, что с лица она не вышла? Во тьме ночной лица не видно, а третьи петухи - далеко от нынешнего, последней декады месяца десятого, рассвета, если таковой и будет видно, а не обычные уже снеговые тучи, как совсем недавно - кажется, вчера? Он бы и взял на себя ответственность первой брачной ночи вместо возлюбленного брата, вот незадача - не везёт Квотриусу на красивых женщин, ибо красавица, кою любил он столь долго, недоступною была, а теперь на глазах превращается в старуху. И как только высокорожденный отец спит с Вероникой Гонорией? Ибо противна она на вид - вся иссохшая, хоть и перетянутая зоной, а видно, что груди отвисают, эти чёрные мешки под глазами скукоженного, морщинистого лица… Живот чрезвычайно велик доля её тонкой фигуры - фу, разве сие суть женщина, способная приободрить на сексуальные подвиги такого мужчину во всей красе, такого как высокорожденный отец, у коего целое «стадо» пасущихся на бараньем жире рабынь, только и ждущих, когда их снова позовут на роскошное ложе такого умелого Господина Малефиция?

Сттранно, уже день наступил вовсю и играет снежными, яркими отблесками, а Квотриус не чувствует в теле лёгкости, сопутствующей нежеланному, но столь необходимому ради высокорожденного брата, едино, соитию. И самого брата нет, сонного ещё, но уже улыбающегося ему, Квотриусу, счастливой улыбкой, коя так красит брата и придаёт ему вид ровесника, а не невинного юноши. Да, странно всё сие весьма и вельми.

Рабыня, разбудив и камерного раба, которому после утренней еды за отсутствием дел снова захотелось вновь вздремнуть - а чё делать-то, если его Господин дрыхнет, как последняя неженка?
– удалилась. И много слов бранных на языке Истинных Людей понеслось ей вслед, да вот не разумела Альбина - красавица из красавиц, нечистого говора варваров. С детства говорила она только лишь на благородном наречии Господ своих - всёж-таки, не чужая, а зачатая с таким немереным трудом, о коем ей рассказывал сам высокорожденный отец, вгоняя её в краску.