Звезда Альтаир
Шрифт:
— Иди, иди в дом, не стой тут, Вазир-ака не велел, — гнал он Зор-Мухаммеда, увязавшегося за старшими и работавшего здесь на равных. И мальчуган покорно заходил в здание по высокому кирпичному крыльцу. Как все хорошо размещалось в новом здании!
— Пусть меня повесят, распнут на кресте, — шептал Вяткин, — пусть дадут любое наказание, но музей останется здесь! — И он с наслаждением ворочал шкафы и витрины, громоздил штативы с чучелами птиц и животных, волочил ящики с минералами, пристраивал макеты и щиты с оружием и утварью.
Бледная, всю ночь не спавшая Лиза возилась с книгами:
Но дело подвигалось. Таш-Ходжа, Эгам-ходжа, Эсам-ходжа, Рустамкул с сыном, Вяткин и Лиза к концу третьего дня все расставили по местам и, до смерти усталые, разошлись по домам. Музей был отличный!
— Что-то теперь будет! — смеялся Вяткин. Спать он от волнения не мог; Лиза, как умела, утешала его.
— Ну, Васичка, — говорила она и, как Костика, гладила за ухом, — мы же ничего плохого не сделали. Не для себя же ты захватил дом!
— Но захватил же все-таки, захватил?
— Если выгонят из Областного Правления, пойдешь служить учителем. Подумаешь, что ж такого хорошего в твоем чиновничестве? И без него живут люди. Не бойся, у меня немного денег есть. Проживем.
— Умница ты, Лизанька, милая моя подруженька и верный друг. Но ты спи, а то Костик встанет.
— Ах, Васичка! Какой уж тут сон?
Так маялись они до приезда вновь назначенного на место Чернявского полковника Папенгута. И — странно, как только Василий Лаврентьевич увидел перед собою человека, которому надо было все объяснить, он успокоился и осмелел.
— Вы, верно, ваше превосходительство, читали о том, что из Луврского музея в Париже похищен шедевр Леонардо да Винчи — портрет Джоконды?
— Да, я слышал, господин Вяткин, что же дальше?
— А ничего. Я говорю, что гноить музейное имущество в разваливающейся лачуге, под протекающей крышей — бесчеловечно. И, если хотите, некультурно. Вы видите, как относятся к музеям за границей, в европейских странах. А у нас имущества в музее не на один миллион франков!
— Что же отсюда следует? Надо отменить приказание губернатора и допускать самоуправство? Так? За самовольство, милостивый государь, даю вам месяц домашнего ареста.
— Слушаюсь, ваше превосходительство! Месяц домашнего ареста. Но… Петр Оскарович, музей-то там и останется?
— Останется. — И суровый Папенгут улыбнулся сквозь свои редкие белесые усы. — Что мне делать с вами, Василий Лаврентьевич? Вы как влюбленный гимназист!
Вяткин едва не запрыгал от радости. Год, год готов был он затратить на отсидку под домашним арестом, лишь бы музей, душа его, остался в этом чудесном здании.
Затемно уходил он теперь в музей и затемно возвращался. Работал бы он и ночью, но здание еще не было освещено электричеством. Все знали, что Вяткин находится под арестом. Известие это облетело Самарканд молниеносно. Однако, желая его повидать, люди шли к нему не домой, а прямиком в музей, в новое здание.
Суровый страж — Таш-Ходжа косился на приходящих и, никого внутрь не пуская, вызывал Василия Лаврентьевича во двор. Таков приказ Вазира-ака: он не хотел, чтобы
Как-то пришел очень взволнованный и мрачный самаркандский коллекционер Столяров.
— Продаю коллекции, Василий Лаврентьевич, — предложил он.
— Полноте, Степан Петрович, — ответил Вяткин, — что это вы все «продаю» да «продаю»? Для организации такого музея и подарить бы следовало. Если не от нас с вами, то от кого же и ждать тогда дара?
— Но ведь другие, Василий Лаврентьевич, не дарят?
— То есть как это «не дарят»? Кастальский Борис Николаевич, например, отличных два оссурия подарил и несколько ценных книжек. Петровский принес целую кипу фотографий и книги подарил по этнографии. Эгам-ходжа, наш антикварий самаркандский, — коллекцию уникальнейших монет с Афрасиаба. Серебро и золото. А ведь он — семейный человек, живет не в таком уж достатке. Таджиддин-хаким буквально целую арабу привез. Тут и образцы восточных тканей — Индия, Белуджистан, Афганистан, Памирские горные княжества, посуда, украшения, несколько рукописей.
— Оно, конечно, так. Однако я подумаю.
Через два дня Столяров, мелкий чиновник банка, принес и подарил музею пять сосудов, определенных Вяткиным как «сассанидский металл», а десять других, серебряных, Вяткин у него купил.
Кто-то из доброхотов дал в «Туркестанские ведомости» заметку об открытии Самаркандского музея в новом здании. И тут же предлагал пополнить его коллекцию «за счет добровольных подарков и взносов». Нельзя сказать, что подарки и взносы посыпались как из рога изобилия, но все-таки кое-что перепало музею от патриотов Туркестанского края и любителей древности Самарканда.
В последнюю неделю своего ареста, когда музейные дела несколько поулеглись, Василий Лаврентьевич очень тяготился невозможностью свободно передвигаться по городу. Да и в Ташкент он хотел бы понаведаться — посмотреть на экспозиции столичного музея. Опять ему и тут не хватало знаний. Опять он сетовал на свою «безграмотность», на свое невежество. Хотелось ему построить экспозицию так, чтобы она выглядела не хуже московских. Да и в С.-Петербурге верно уж музеи хороши! Только где там ему, Вяткину, добраться до столиц! В Ташкент — и то не выберешься! И он пел своим верным, но не таким густым, как у Горголы, басом:
Сижу за решеткой в темнице сырой, Вскормленный в неволе орел молодой… Мой верный товарищ, махая крылом…И тут родилась идея: убежать. Пока хватятся, он вернется. Ехать, конечно, как всегда, ночью. Поезд отходит в одиннадцать. Подходящее время!
Вяткин сидел перед письменным столом директора музея. Ташкентского музея, столичного. И директор его, испитой костлявый человек, Павел Иванович Зыков, тоже был человеком столичным. На нем белые в полоску брюки, перепоясанные широчайшим модным резиновым поясом с медными застежками, и сиреневая, в алый горошек, рубашка фасона «апаш», открывавшая его тонкую морщинистую шею с острым кадыком и безнадежные ключицы чахоточного.