2012
Шрифт:
– Да не беспокойтесь вы. Вот, я вам принес одежду. Одевайтесь, я покажу вам квартиру, – повторил он и протянул Вове сверток.
Темно-серые брюки, белая рубашка и толстый фланелевый халат – «шлафрок» мелькнуло позабытое словечко. Вова торопливо оделся – все сидело не то чтобы неудобно, но непривычно, все линии и изгибы скроены были иначе.
– Держите, – Нечаев сунул ему пару каких-то узорчатых домашних туфель. Один был когда-то прожжен.
– Ну, прекрасно. Что вы, как ребенок, в самом деле? Я думал – серьезный товарищ, настоящий революционер. Идемте, – и, ухватив Вову за локоть, он повлек его к дверям.
– Подождите! –
– Нет, нет. Да идемте же, я спешу, – не глядя, отвечал Нечаев и почти потащил Вову к дверям.
Вышли в небольшую квадратную комнатку. Здесь была еще одна дверь – правда, забитая серыми досками – и лесенка, убегающая вниз, в темноту. Под низким потолком на крюке висела керосиновая лампа – оранжевый, живой свет.
Нечаев снял ее с крюка и пошел вниз.
– Я Вас тут во флигеле подселил. Сам дом – выйдем, увидите – давно заброшен, и уже лет тридцать как отошел казне – ну и стоит запертый, ветшает потихоньку. Настоящее дворянское гнездо раньше было – а потом выкупил купчина, миллионщик один. Он и пристроил сей нелепый флигелек – весь дом в саду, а вот выпер на улицу, окнами на кабак, – он неприятно рассмеялся, – Ну, сами увидите. Сад хорош, правда, не сейчас. А вот в дом лучше не лезьте – поди, прогнило все, не ровен час…
Они спустились в узкий коридор, с одной стороны которого тянулся ряд маленьких тюремных окошек, а с другой – заколоченных дверей. Вова увидел сваленные в углу рассохшиеся серые доски и сразу подумал, что лесенка тоже, наверное, совсем недавно была заколочена. «Во что я вляпался?» – с тоской и страхом подумал он.
Они шли по коридору: Нечаев впереди, держа лампу над головой, Вова сзади, поглядывая в окна. Сугробы, тонкие черные стволы, хмурое серое небо. Зима. Господи, кошмар какой-то! Не хочу, не может быть этого!
– Здесь вот у нас – у вас, верней сказать, кухонька, так же и прихожая и даже гостиная в некоторых случаях, – он снова выдал скрипучий смешок.
Печь, длинный, вдоль всей стены, стол с разнообразной утварью, огромная бочка, лавка и два железных ведра на ней. На стене висела гитара, в углу – черный, почти неразличимый образок. Окон не было, дальний угол отгорожен серой занавеской.
– Здесь одна старуха живет, Марфа. Еще от Ольницких осталась. Она вас Евгением Васильевичем величать будет – так вы не возражайте. Во-первых, до истерики доведете, во-вторых, она вам только тогда служить будет, если будет вас за Ольницкого держать. А Ольницкий для нее только один остался.
– Где она сейчас? – зачем-то спросил Вова.
– На кладбище, думаю. Или в саду. Идемте, идемте дальше.
Вышли, снова потянулся заброшенный коридор. Свернули, уткнулись в обитый крючками тупик. Еще одна рассохшаяся дверь.
– Ну, прощайте. Вечером принесу вам одежду, чтобы уже могли выходить. А пока осваивайтесь. Да-с, вот вам, – он выудил из кармана здоровенный медный ключ, – Второй себе оставлю – звонка здесь нет, – Нечаев поскрипел замком, распахнул дверь – холодный порыв так и обдал лицо и шею, – и вышел. Снова заскрипел, неповоротливо ворочая внутренностями, замок – видно, снаружи запирал.
Можно было, конечно, проверить ключ, просто подышать свежим (еще каким свежим, девятнадцатый век на дворе!) воздухом, но на Вову напала беспричинная усталость и скука. Какая разница? Там будет заснеженный сад, там будет Нечаев и сумасшедшая старуха –
Вова вернулся в кухоньку, сел на лавку, посидел. Хотелось есть, но беглый осмотр никаких результатов не дал. Он снял со стены гитару и принялся наигрывать Bouree Баха.
***
Это событие имело множество самых разных последствий. Мелких и посерьезней, очевидных и идущих очень далеко, смешных, грустных, страшных и веселых. Пакет с улиткой шлепнулся в воду и пошел ко дну, пуская вялые пузырьки. Он опустился на неглубокое песчаное дно, подняв густые рыжие облака. Муть колыхалась в старых медленных водах, маленькие слепые рыбки неизвестного вида разлетелись в стороны и теперь трепыхались поодаль, тревожно ловя острыми носиками движение воды. Уйти не давал голод, приблизиться – страх. Мимо медленно плыл мелкий человеческий мусор – по большей части бутылки из-под пива и конфетные фантики.
Но вот красная кирпичная муть осела, рыбки, увидев неподвижность пришельца, осмелели и закружились вокруг, тычась острыми носиками в твердую раковину. Сияющий голубой глаз благожелательно помаргивал.
Рыбки, не найдя ничего съедобного, уплыли. Равнодушно шорхнул, проскальзывая мимо, гигантский плоский змей. Голубой глаз все так же равнодушно сиял в красно-коричневых усталых водах, вяло поплескивающих меж пыльных каменных стен. Так продолжалось какое-то время, затем течение вдруг убыстрилось, вода посветлела. Тяжелая, крупная раковина дернулась, ее развернуло вокруг собственной оси и поволокло по песчаному дну, вздымая муть и древний, давным-давно затонувший мусор. Голубой глаз, переворачиваясь и вращаясь, все так же невозмутимо сиял.
Затем каким-то боковым потоком ее отнесло в сторону, забило в щель меж гранитных плит. Какое-то время улитка держалась так, заклиненная, но напор был слишком силен, и ее понесло вниз и вбок, в черную жерловину. Так ее влекло по извилистому узкому желобу, она еще несколько раз застревала, но всякий раз продолжала движение. Наконец улитка в ревущем грязном водопаде упала на дно бескрайнего черного озера. Ее отнесло немного в сторону, а там подхватило подводным течением и понесло дальше, в холодные глубины. Там она остановилась наконец и лежала, помаргивая, в черноте и тишине. Тишина эта длилась долго, а затем ее нарушили детские голоса.
Из бетонных скругленных стен гигантского туннеля сочилась густая коричневая влага. Поплескивала зеленая вода, бросая призрачные блики на потолок и стены. По узкой бетонной кромке идет мальчик. Кожа у него серая, мучнистая, вокруг глаз маленькие язвочки.
Он расставляет поперек подземного канала сети. Большую часть улова составляет вареный лук, который люди, видимо, варят только для того, чтобы выплеснуть в раковину. Но попадаются и ценные вещички, и не так уж редко…Да вот то колечко, за которое Хуршед дал целую тысячу рублей. А бывает, что и попросту купюру выловишь. Обычно рваные, правда, но что поделать.