21 интервью
Шрифт:
Вот, это факты, которыми я располагаю. Вам судить…
Минчин: Кто был ваш папа?
Федорова: Папу моего звали Джексон Роджер Тэйт. Во время Отечественной войны его послали в Советский Союз военным советником (так как США и СССР были союзниками), для того чтобы он начал претворять в жизнь проект постройки военных баз с целью нападения на Японию из Сибири. И на одном из приемов в Москве он встретил маму, и они влюбились. Такая повседневная история! Мама была очень известной актрисой в то время, но когда папа влюбился, он ничего о ней не знал. Они просто влюбились друг в друга, потом он уже узнал, кто она. Их предупреждали: мама всегда говорила «нет, я настолько известная, они меня никогда не тронут», а папа был вообще человек из свободного мира, он говорил «а что в этом страшного – любить?», и ничего здесь не было, никакой политики, это была любовь. И они решили – папа был практически в разводе со своей женой,
Так он стал моим папой.
Потом моего папу выслали. Как персону нон-грата. Ему дали 78 часов. Когда он потребовал объяснений в посольстве, ему сказали: Джек, просто уезжай, от советских ты никаких объяснений не добьешься. Потом он добивался объяснений в Америке, в госдепартаменте, тоже наткнулся на глухую стену, потому что никто ничего не знал, никто не хотел ничего знать, ему все говорили: что же, здесь красивых женщин, что ли, нету, тебе больше всего нужно портить связи с Советским Союзом. Усугублять и без того сложные взаимоотношения. Короче говоря, он продолжал поиски мамы два года. Через два года ему пришло письмо из Стокгольма, написанное, как он посчитал, рукой мамы, так как он никогда не знал ее почерка, где было сказано: Джек (а он ей все время писал письма), ты меня очень раздражаешь своими письмами и своим вниманием, я счастлива, я замужем, у меня двое детей, и оставь меня в покое. Папа сказал, меня это по самолюбию так ударило, я два года добивался хоть каких-то новостей, рвался туда поехать, разыскать ее… А поскольку она ни на одно его письмо не отвечала, он решил: ладно, не хочешь меня, ну и не надо.
Естественно, что письмо написала не моя мама. Но он этого не знал. Мама в это время уже сидела на Лубянке как предатель советского народа.
Минчин: Когда ваш папа узнал, что у него есть ребенок?
Федорова: Мне было тогда пятнадцать лет, когда ему Ирина Керк позвонила и сказала (она в конце концов его адрес нашла, но в связи с разными обстоятельствами она не могла раньше с ним связаться), она вся такая женщина – «таинственная незнакомка» – в судьбе моей семьи сыграла не последнюю роль. Она позвонила и спросила: «Значит ли что-нибудь для вас имя Зоя?». Потом была долгая пауза и папа сказал: «Всё». И в первый раз она сказала: «А знаете ли вы, что у вас есть дочь в Советском Союзе?». И он спросил: «Ее зовут Виктория?». Она сказала: да. Он начал плакать и сказал: я перезвоню вам… Папа, когда я узнала о нем, уже ушел из флота, он был адмирал в отставке. Жил он во Флориде, и я не видела своего отца двадцать девять лет. Умер он от рака, его последние слова были обо мне…
Я помню, он сказал, когда я его навещала в больнице: «Передай обязательно Зое, что она была единственная женщина, которую я действительно очень-очень любил».
Минчин: О вашем детстве?
Федорова: Родилась я в январе 46-го. Когда мне было 11 месяцев, маму арестовали. Ей было повешено 7 или 8 статей – что она шпионка, террористка, что она собиралась подрыть туннель под Кремль и разбомбить там все: 58–1, 58–11, 58-У1, в общем много ей дали статей – шпионаж и террор! – но в основном она была «шпионка для Америки». На допросе ей сказали, если бы вы сделали еще аборт, то мы бы вас простили, а поскольку вы еще и родили «врага народа», то есть меня… вот этого мы вам простить не можем. Меня забрала тетка, сестра моей мамы, но через несколько месяцев и ее вышвырнули из Москвы вместе с детьми (она была в разводе). И послали нас в Северный Казахстан, село Полудино, куда мы и приехали – с двумя тюками. Тетя была бухгалтером, она работала. И так мы и жили: жрать было нечего, спать было негде, я помню, мы иногда просыпались, на внутренних стенках дома лед был – такой холод. Мамину сестру я называла мама, потому что я не знала, что у меня есть другая мама, и они мне решили не говорить, так как маме дали 25 лет и они думали, что мама там и умрет. Она действительно считала, что свою сестру уже никогда не увидит. Значит, она мне была – мама, и ее дети – мои брат и сестра.
Ели мы в основном картошку, когда была картошка. Когда не было, то ели шкурки от картошки; хлеб черный, когда был. Иногда, по праздникам, она доставала на базаре молоко – когда денег хватало. В тарелках – молоко разливали в тарелки и замораживали, так оно и продавалось. Молоко было очень редко, потому что у мамы была очень маленькая зарплата и ее только-только хватало за комнату заплатить, где мы жили. Сахара не было, а чай был, вернее, подобие того, что называется
Минчин: Что вы помните о себе из детства?
Федорова: Первое, что я была очень независимая (и – осталась!). Мама была на работе, дети в школе, и я была сама по себе; на мне был дом, я должна была чистить, убирать, готовить обед перед тем, как они придут, – или то, что называлось обедом. Друзей у меня почти не было, кроме одной девочки, поскольку им запрещено было со мной общаться. Я читала очень много, я рано начала читать.
Был один случай, когда я почти утонула. Туалеты, как вы понимаете, были там на улице, и выгребные ямы были прямо на дворе. И одна из этих ям заброшенных поросла такой зеленоватой травой – не травой. В общем, я не заметила и провалилась в нее. Не стоит говорить, что яма была полная г…а. И меня стало засасывать. Мне никто не помог – ни один человек, кроме собаки. У нас была собака, прибежала к нам, приблудилась, она была наполовину волк, наполовину немецкая овчарка, натуральная смесь. Рекс его звали. Он нас обожал, я не знаю почему, мы его никогда не кормили, у нас нечем было кормить. И он меня спас, вытащил из этой ямы. Потом его отравили люди из деревни…
Минчин: Значит, не будь его…
Федорова: Не будь его, меня бы засосало! И не было бы нашего интервью с вами. Да, вот еще что помню: все время до меня доходили какие-то отголоски, что мама, с которой я живу, это не моя мама. Что мама у меня другая. Потом, когда мне было года примерно четыре, я приехала в Москву на месяц, к дальним маминым родственникам. И я помню, мы гуляли по Старому Арбату, они жили там, где старое американское посольство было, с их дочерью я гуляла, и мамина картина шла на экранах, без маминого имени, без – кто играет в главной роли, но – огромная мамина фотография была, целый плакат-афиша. Я ее, естественно, не знала тогда, но девочка, моя четвероюродная сестра, сказала: «А это твоя мама!». И я повернулась, стала искать маму, спрашивать: «А где она, где?». Потом там же в Москве, в их квартире, была фотография над моей кроватью, я все время спрашивала, кто эта женщина, почему она над моей кроватью, они мне говорили, что «это актриса очень хорошая». В этой же квартире – это была сумасшедшая квартира, на Старом Арбате, в ней жило восемь-десять семей – был один сумасшедший, добрый сумасшедший. Я ненавидела мыться, баня, ванна для меня сущее наказание было, и я жутко орала, когда они меня вели в ванную, а он все время думал, что они меня истязают. И вот он как-то выскочил и заорал: мать убили, теперь дочь убиваете. И все вот эти слухи, слова, все время западали, и только позже, гораздо позже в моей жизни я все вместе сложила… Потом за «хорошее поведение» нам разрешили переехать из деревни в город, Петропавловск назывался, в Казахстане.
Минчин: Где была настоящая мама в это время?
Федорова: Мама сидела в тюрьме, во Владимире.
Минчин: Это немного патетический вопрос: неужели за любовь можно получить – 25 лет лагерей?
Федорова: Тюрьмы. Лагерей бы еще хорошо было (как это ни парадоксально звучит), она сидела в Лубянке года три, одна, в одиночке. И ей все время твердили: сознайтесь, сознайтесь. Мама говорила, они доводили на допросах ее до сумасшествия. Следователь долбил, долбил ее, потом, устав, поднимал телефон, звонил своей жене и спрашивал: ну, как там наша Аллочка, спала ли она, чем ты ее кормила? О детях начинал говорить, то есть давили на самую больную рану в мамином сердце – дите.
Можно ли сажать за любовь? Только, наверное, в Советском Союзе такое могло произойти, во времена Сталина. Потому что шпионкой моя мама никогда не была, она просто никакой информации не знала. Они, наверное, были жутко разъярены, что она позволила себе влюбиться в американца, вместо того «чтоб в хорошего русского парня», как они говорили. Вот это и было ее единственное преступление.
Минчин: Ваша первая встреча с мамой?
Федорова: Первая встреча с мамой у меня произошла на вокзале. Когда маму амнистировали и выпустили из тюрьмы, в которую она вошла, когда ей было 33, а вышла – в 41. (Новый следователь лишь извинился: ошибка. «Ошибка» стоила восьми лет жизни в тюрьме, разрушенной любви, семьи, потерянной дочери и многого, многого другого.)
Она прислала телеграмму нам в Казахстан, чтобы выслали меня. Во-вторых, она прислала огромное количество еды, я помню, мы открыли этот ящик, ящики и ящики! – я первый раз в жизни увидела апельсины и яблоки – я понятия не имела, что это такое. Яблоки я знала, как они выглядят, но я их никогда не трогала.
И меня отправили в Москву, ничего не объяснив, кто меня будет встречать. Я ехала на поезде четыре дня и очень была горда, что еду совершенно одна. Поезд опоздал часов на семь примерно. Меня только предупредили, что в Москве меня встретит моя «тетя» (тетя с мамой «поменялись» ролями) и чтобы я от вагона не отходила. В шапке конусом вверх, с чемоданчиком деревянным, в котором было два платьица, одно школьное и одно мое, я вышла на перрон. Я увидела самую прекрасную женщину, самую красивую, то есть она была для меня идеалом красоты (я не знала, что она была моя мама).