21 интервью

Минчин Александр

Минчин: Здесь вы брали кассеты ваших фильмов, посмотреть на себя в молодости?

Федорова: Нет, зачем?! Это мое прошлое, чего ж я буду ковыряться в прошлом? Я не тот человек.

Минчин: Как вам удалось вырваться в Америку?

Федорова: Мне было лет 13, наверное, когда я начала задавать маме вопросы о моем отце. И она мне сказала, что папа был летчик и он погиб во время войны. Кстати, у нее был очень большой роман с летчиком, которого звали Иван, он жутко был в нее влюблен, и мама его очень любила, он разбился, действительно. Он во время войны, когда есть вообще было нечего, достал где-то утку к Рождеству и полетел к маме – и разбился. И если бы этого не случилось, меня бы не было, потому что мама рассказывала, что она его очень любила. Поэтому, когда она мне рассказала эту историю, это было не так далеко от правды, у нее в голове был этот летчик. Потом я стала опять истории слышать, что отец у меня был вроде американец, доносились отголоски их романа.

И в один прекрасный вечер мама села со мной за стол и рассказала мне всю историю с моим отцом. Что произошло и за что ее действительно посадили. (До этого она говорила, что миллионы сажали, за анекдоты и так далее.) Я была жутко заинтересована и заинтригована и спросила: мама, а у тебя есть его фотография? Она сказала, что всё забрали и конфисковали. Я говорю, ну у тебя есть хоть что-нибудь посмотреть, как он выглядел? Она говорит: пойди на себя в зеркало посмотри.

…Я сказала: его же нужно найти. Мама ответила: Вика, меня за это в тюрьму посадили, я не хочу, чтобы у тебя такая же судьба была. Забудь о нем.

И это забылось на несколько лет. Потом приехала женщина одна из Америки, мама рассказала ей эту историю, и она сказала, что если это возможно, она попытается его найти. Звали ее Ирина Керк. У нее ушло 15 лет на это «попытаюсь». Но все-таки они нашли друг друга, пятнадцать лет на поиски… Хотя могло все это произойти и раньше. Ну, да ладно, видимо, так написано на роду, никуда не денешься.

В 1974 году я обратилась за визой к советским, после того как получила приглашение из Америки от своего папы.

Минчин: И?

Федорова: Вот она, я! (Улыбается.)

Минчин: Вик, ну я серьезно?

Федорова: Я тоже.

Минчин: «А из зала мне кричат: давай подробности!»

Федорова: Даже в 74-м – «либеральном» – году вырваться мне лично было очень трудно. Началось промывание мозгов, меня вызвали в «Мосфильм» на «заседание профкома» или как там это называется? И кагэбисты стали меня спрашивать: что происходит в нашей стране? Или: а что обсуждалось на XXV съезде коммунистической партии? Я говорю: а я-то откуда знаю? Они мне говорят: ну как же мы вас можем послать в Соединенные Штаты Америки, когда вы не знаете, что у вас в родной стране происходит? А если у вас там спросят, а что… Я говорю: я отца своего двадцать девять лет не видела, он меня обнимет, поцелует и скажет: Вика, а вот что произошло на XXV съезде КПСС, мне это очень важно знать. В общем, мне сказали, что я «неподкованная», морально неустойчивая, вы, говорят, не замужем, у вас есть любовник… Я говорю: а у вас нету? Их там человек 25 сидело. Короче говоря, их заведующий КГБ на «Мосфильме» мне прямо в лицо говорит: своего отца вы не увидите, как своих ушей. И у меня истерика началась. Я говорю, а кто вы такой, кто вам дал право говорить мне, увижу я своего отца или нет?! Я еду не как актриса, я не прошу отпустить меня как делегата вашей страны, я хочу увидеть своего отца. Вы тут сидите, гэбистские крысы на «Мосфильме», и мне говорите, что я не могу этого сделать, вы разрушили жизнь моей матери, а теперь еще и мне палки в колеса ставите!

Минчин: Так и сказали?

Федорова: О, я была жутко злая, я шла ва-банк. Повернулась и ушла. Позвонила из автомата корреспонденту «Нью-Йорк Таймс», а там уже знали, что у меня есть какая-то история, я представилась и попросила увидеться. И через двадцать минут они как пауки на меня набросились: «Нью-Йорк Таймс», «Лос-Анджелес Таймс», еще кто-то. Я дала пресс-конференцию для 20 газет дома, в квартире, где я жила с мамой. (У меня никогда отдельной квартиры не было.)

Недели через две меня опять вызвали, уже другой мужчина: «Ну, Виктория ну, зачем же нужно было вот так вот, сразу репортерам, в газеты, можно ж было и по-человечески»…

Мама в это время была в жуткой панике. На «Мосфильме» всегда висят большие фотографии актеров, вдруг мои в это время стали снимать со стен. То же самое произошло после войны с мамиными фотографиями перед тем, как ее посадили. И она находилась в панике, для нее это был явный сигнал, что меня арестуют. Я действительно лезла на рожон с ними, так как в здравом уме человек, который хочет продолжать карьеру на «Мосфильме», им бы такого не сказал. После этого наступила полная тишина, вакуум. Потом вдруг они стали забрасывать меня предложениями сниматься в фильмах, по пять заявок сразу поступало. Я говорю: я соглашусь, а потом вы меня никуда не отпустите, скажете: фильм оканчивать надо. Они мне говорят: тогда мы тебя уволим, я говорю: увольняйте. Они не уволили. Почему бы это? Год я прожила, никаких известий не получала, жила, что называется, «в лимбо». И в один прекрасный день раздался звонок из ОВИРа: принесите 365 рублей и получите визу. Год я не снималась, отказывалась. Мамуля мне помогала финансово, меня всегда мамочка кормила.

Минчин: Какое участие принимал «Нэшнл Энквайр» во всем этом? В вашем приезде и переезде в Америку?

Федорова: Большое. Они пронюхали, когда в газетах стали писать, и прислали в Москву двух репортеров. Один говорил по-русски, мы такой-то журнал, 12 миллионов циркуляция, хотим сделать с вами договор на «исключительное интервью». Что это такое, для меня в Советском Союзе было абсолютно

непонятно, и я сказала: я с вами ничего подписывать не буду, но, если вы поговорите с моим отцом и он посчитает, что это нормально, тогда другой разговор будет. Они приезжали еще пару раз и в последний приезд сообщили, что отец согласился подписать с ними договор, и они мне заплатят 10 тысяч долларов. (Я на «Мосфильме» за всю свою жизнь столько денег не получила.) Деньги были кстати, потому что я хотела купить много вещей, а у отца я бы никогда не взяла. Они мне купили билет, получила я визу, допустим, в четверг, они сидели в Москве и уже ждали, а в субботу я улетела. Настолько они все подгоняли. Они меня замаскировали, чтобы никто другой не знал и не узнал, купили мне какой-то жуткий парик, очки, шляпу. Меняли рейсы, запутывали следы. В результате мы улетели на «Сабине» в Бельгию, в Бельгии мы пересели на что-то другое, прилетели в Нью-Йорк, из Нью-Йорка – в Майами, а из Майами поехали Виро-Бич. Там мы должны были провести три недели в уединении, потому что они имели права на «исключительное интервью». Мы провели с папой это время на острове, на этом их желание и мое представление закончились. Они заплатили мне десять тысяч, вот и все их участие в этом.

Минчин: Я пока не спрашиваю, как вы их потратили?

Федорова: Вещи, платья, кофты. Подарки, подарки. Всем подарки купила, даже своему бывшему поклоннику.

Минчин: Вы не видели своего отца 29 лет. Опишите вашу первую встречу. Первые дни. О чем вы говорили?

Федорова: Волновалась я очень. Полет был жутко долгий. Потом они принудили меня в этом парике все время быть, волосы слиплись под париком. Я когда подсчитала, по-моему, я летела 32 часа…

Минчин: 33.

Федорова: Да? Хорошая память! От дома в Москве до Виро-Бич, где папа ожидал меня во Флориде. За час до назначенного места встречи я потребовала остановку, чтобы привести себя в полный порядок, там меня ждал парикмахер, – я хотела предстать перед папой в самом наилучшем виде. Приехали мы в Виро-Бич на рассвете, первый раз я увидела тропики, природу, услышала шум океана. Я летела в марте в жуткий мороз, а тут – тепло, пальмы, океан. Чудное место – конечно, все репортеры ждали и фотографы из этого журнала. И вот один шаг мне надо было сделать, открыть эту дверь, войти и что будет, то будет. И вот у меня не было сил открыть эту дверь. Я уже знала, что он там, я его так давно мечтала и хотела увидеть, столько вопросов у меня к нему было, так хотелось его обнять и поцеловать, а войти не могла. Потом, я помню, стала сползать по стене вниз, и они, эти люди из газеты, меня под руки подхватили, дверь открыли и, как собачонку, в комнату швырнули. Единственное, что я помню: папа стоял посредине комнаты и смотрел на меня, и у него такие же глаза были, как у меня, абсолютно одинаковые глаза… И я бросилась к нему, мы обняли друг друга, и он мне прошептал по-русски: «Маленькая дьевочка», а потом он стал петь «Я – цыганский барон, я в цыганку влюблен…». И слезы у него катились, и он меня целовал, обнимал, и я его целовала. Потом, наверное, только минуты через две мы нашли силы посмотреть друг на друга. До этого были только объятия. И он мне сказал: «маленькая девочка», это я так называл твою маму тридцать лет назад.

Потом я увидела женщину, сидящую в углу, которая была его женой и которой меня представили.

После этого я пошла спать, так как 33 часа я не спала. Вернее, меня отправили спать, у меня была своя секретарша, был и переводчик, хотя я немножко знала английский. Я отоспалась, пришла в себя. И после этого началось рутинное пребывание людей, которые бы очень хотели побыть одни и которые были постоянно окружены двадцатью людьми. Постоянно присутствовал переводчик (который, естественно, был из журнала), и он все время записывал наши разговоры. Папа, по-моему, он всегда чувствовал огромное чувство вины за то, что произошло с мамой и со мной, поэтому он пытался о прошлом не говорить. Только мне сказал: я себе не представлял, что за любовь кто-нибудь так может наказать человека. Мы много говорили о маме, обо мне, говорили о его жизни. Было очень трудно, так как то, о чем бы он хотел меня спросить или я хотела бы ему рассказать, это вещи, о которых человек не хотел бы говорить через переводчика, так что то, что мы говорили первые дни, недели, – это было почти что нащупывание друг друга, обнюхивание. Несмотря на то что мы были кровные родственники, мы были чужие, а когда два человека хотят друг друга узнать и есть еще 30 человек, которые торчат вокруг и хотят все узнать, записать, сфотографировать, это накладывает определенные ограничения. Поэтому первые две недели мы больше смотрели друг на друга, сидели, прикасались. Общение в первое время было почти минимальное, это больше было по-собачьи: посмотришь, потрогаешь, погладишь.

Папа умер в 78-м году от рака, он знал, что он умирает, я приезжала к нему в госпиталь, и он спокойно говорил мне об этом. Я смотрела ему в глаза и видела, что он действительно не боялся, это не бравада была. И он все время мне повторял, чтобы я передала маме, что она была единственная, которую он всегда любил и – сейчас любит, что она была единственная ЖЕНЩИНА для него. Я очень горжусь, что ты моя дочь, сказал мне папа в нашу последнюю встречу, и в двадцать пятый раз повторил: я хочу, чтобы ты всегда знала, что ты не была ошибкой, ты была продуманным планом, мы очень любили друг друга и очень хотели ребенка.