6:0 в пользу жизни
Шрифт:
— И что за чушь?
— Наверное, она была не очень здоровый человек, потому, что ругала всех, без исключения. И Чубайса, и депутатов, и цены, и автобус, на котором едет. Причем она, я думаю, еще и слышала плохо, потому, что не говорила, а именно орала. Тут я уже не выдержал.
— Высадил бабку?
— Нет. Я подрулил к тротуару, там как раз свободное место оказалось, открыл бардачок и достал оттуда нож.
Водитель протянул руку и открыл свой бардачок. Сверху лежал большой складной нож.
— Вот этот? — спросил я?
— Вот этот. Обычный складной нож. Я им
— Хороший у тебя Петрович, — согласился я с владельцем ножа.
— Петрович — он мент бывший. А менты знают, что тот, кто жил по понятиям, тот слово держать умеет и крысятничать не будет. Мы с Петровичем поговорили, и он меня понял. Так что извини, друг, что до Павловска не могу доехать, я должен до пяти в парк успеть, а если я что-то обещаю, то всегда это выполняю.
Жаркий ветер врывался в открытые окна, но мой собеседник, продолжая управлять машиной, виртуозно прикуривал очередную сигарету. Наш разговор еще бы мог продолжаться, если бы не поворот на Пушкин — последняя точка нашего с ним совместного маршрута.
Он остановился, я выгрузил тую, ящики, свою сумку с нотебуком и приветливо махнул ему. Он, глядя в зеркало, тоже махнул рукой, высунув ее из окна, а старый «Фиат» обдал меня на прощанье клубом сизого дыма.
В два приема я перетащил свое хозяйство на другую сторону дороги, туда, где начинался последний участок моего сегодняшнего пути.
От расположенного неподалеку придорожного кафе пахнуло шашлыком. С нашего завтрака прошло уже восемь часов, в другой ситуации можно было бы и перекусить, но я поглядел на мающуюся на солнцепеке рассаду, погладил упакованную в полиэтилен тую и решил, что поем дома, закончив выполнять данное мне поручение.
Оставалось только поймать подходящую машину и продолжить путь, поэтому я вновь принялся высматривать соответствующий грузовичок.
Наконец около меня затормозила белая «газель» с грузовым, без окон, салоном. Я открыл пассажирскую дверь и спросил, показывая на тую и два ящика цветочной рассады:
— То Павловска с этим добром подвезете?
Водитель «газели», мужчина лет пятидесяти, с обильной проседью в густых волосах и такими же, наполовину седыми и аккуратно постриженными усами, задумчиво посмотрел на моих зеленых спутниц и сказал:
— Думаю, что подвезу.
Он вышел, открыл заднюю грузовую дверь своей машины и я увидел, что салон «газели» аккуратно заставлен упакованными в картон плоскими, одинаковой толщины предметами. Предметы эти стояли на стеллаже, собранном из пятисантиметрового бруса и выглядели как картины, упакованные
Водитель «Газели» не пытался расспрашивать о перевозимых мною растениях, он молчал и аккуратно вел машину, притормаживая перед малейшими неровностями дороги. Мне же было очень любопытно узнать, а что он такое везет в своей машине. Наконец, я не выдержал.
— У вас какой-то странный груз в кузове. Такое впечатление, что упаковки у вас не заводского производства.
— Да, — ответил он, — это не заводские упаковки, я их сделал сам. И стеллажи, на которых они стоят — тоже сам.
Дольше я терпеть не мог.
— А в упаковках то что? — наконец спросил я его.
— Картины, — спокойно, почти равнодушно, ответил он и, заметив мое изумление, пояснил, — Мои картины. Я художник.
— А… а зачем вы их перевозите? — спросил я, тут же добавив, — извините за любопытство.
Водитель, который оказался художником, кинул на меня быстрый взгляд, как бы оценивая, достоин ли я его ответа и, после небольшой паузы, пояснил:
— Я в середине зимы всегда уезжаю в деревню. В Тверской области у меня есть дом. Там я работаю, а летом у меня, как правило, различные выставки. Я не люблю оставлять картины в одиночестве, вот и вожу их с собой. Здесь новые работы и немного старых. Вот и машину купил, — художник нежно погладил руль, — удобную для перевозки картин.
— А что зимой можно делать в деревне?
— Я пишу, главным образом, пейзаж. Любимое время года — на рубеже зимы и весны. В это время деревья, околица, старые дома, голые скворечники удивительно пластичны, а мартовский снег, например, он не просто голубой, он глубокого розового цвета, а тени, напротив, лазурные и все это вместе дает неповторимый колорит.
— Так вы певец родной природы, — ляпнул я и тут же пожалел о сказанном.
Художник вновь кинул на меня быстрый взгляд и поморщился.
— Вы говорите штампами, как иногда любят писать журналисты, для которых что живопись, что футбол, например, всего лишь очередная тема, за которую им заплатят деньги, — сказал он беззлобно. — Вот недавно один из них в очередной раз написал, что мои картины написаны с любовью к родной природе. А что, разве есть художники, которые пишут с ненавистью к родной природе?
Он коротко глянул на меня.
Я засмеялся.
— Хорошо же вы их зацепили. А меня, пожалуйста, извините за сказанные слова. Вот если бы я клал текст на бумагу, то никогда бы не выразился так банально, — извиняющимся тоном ответил я, — Любой человек говорит хуже, чем его же мысль, изложенная на бумаге. Вот скажешь что-то, а потом думаешь, что сказал не так, что лучше было бы сказать другими словами и, вообще, лучше бы сказать не эту, а совсем иную мысль. А над бумагой, или за компьютером, можно долго сидеть, формулировать мысли, подбирать слова, оттачивать предложения. Написанный текст — он всегда лучше сказанного экспромтом.