6:0 в пользу жизни
Шрифт:
— Вы писатель? — спросил он, снова глянув на меня.
— В основном — нет, не писатель.
— Что значит, «в основном»?
— В основном я юрист, занимаюсь сутяжничеством, а служенье муз, знаете ли, не терпит суеты. Вот и занимаюсь не тем, чем хочется, а тем, чем приходится.
— Ну а та, не основная, как вы говорите, часть вашей жизни, извините меня тоже за любопытство, — настойчиво продолжал он, — имеет какое-то отношение к литературе?
— Я пишу, главным образом, на специальные темы. Но у меня уже есть и то, что называется художественная литература.
— Любопытно, — заметил художник.
— Вы
Он помолчал, потом, не спеша, ответил:
— Это всегда по-разному. Когда картину видело уже много людей, то и художник на нее смотрит по-другому. Картина становится как бы не его личным произведением, а общим достоянием и воспринимается иначе. Это известный феномен, художники меня поймут. Чтобы такую картину тронуть кистью, нужны очень серьезные основания. Например — повреждение холста, но это особый случай.
Он опять замолчал на некоторое время, потом продолжил.
— А оконченную картину, но пока она еще твоя, я стараюсь повернуть холстом к стене и оставить на некоторое время. — И, после паузы, добавил, — Хотя не всегда это удается.
— Однажды у себя в деревне я писал натюрморт, — неспешно продолжил он рассказ, — потом вернулся в город, и поставил картину на мольберт, чтобы снова посмотреть на нее. И в городской мастерской она мне показалась гораздо хуже, чем в деревне. Краски, которые виделись золотыми, стали серыми, пластическое решение тоже было не то. В общем — стал я ее дописывать. Там добавил, тут добавил — в результате, как мне показалось, вышел дизайн.
— Что вышло? — не понял я.
— Я называю это дизайном. Когда работа яркая, сочная, но — безжизненная. Красивая, но без души. Мне бы тогда не торопиться, переждать, посмотреть свежим взглядом. А я взял флакон «пинена» и вылил на холст.
— Что вылили, — вновь не понял я.
— Растворитель. Вылил я тогда на картину флакон растворителя и тряпкой стер все с холста. — Он опять помолчал, — Я ответил на ваш вопрос?
— Ответили, спасибо. А могу я спросить, как вас зовут?
— Павел Александрович. Николаев Павел Александрович. Хотя, если вы не следите за сегодняшней живописью, вы вряд ли знаете мое имя.
— Честно говоря, не помню, к тому же ваше имя в России не столь уж редко встречается, что не способствует его быстрому запоминанию.
— Фамилия родительская, они у меня вологодские, там много исконно русских фамилий.
— У вас с деревне, Павел Александрович, наверное, тихо, речка, банька, красота…
— Вы знаете, всё так, но не совсем. И красиво, и речка, и банька, но тишины маловато, хотя на холсте этого не видно. — Художник улыбнулся. — У меня рядом проходит железная дорога, а от нее бывает шумно. Как-то раз у меня гостил приятель, он приехал на машине, железку не видел и думал также, как и вы. Дело было весной, окна еще не открывались, поэтому в доме тихо, мы выпиваем, закусываем картошечкой с капусткой, а в это время на станции за деревней останавливается товарный состав с танками. Они почему-то на платформах стояли не зачехленными, причем из-за
Мы приближались к Павловску.
— Вы где-то недалеко живете? — спросил я.
— Я живу в Гатчине, но люблю домой ездить через Павловск.
— Вас радует Павловский дворцово-парковый ансамбль?
Павел Александрович вновь поморщился от моего вопроса.
— Парк, честно говоря, я почти не вижу, дорога мимо проходит. Хотя Павловский парк и считается пейзажным, но я, все же, не люблю искусственную красивость, маскирующуюся под естественную. Хотя, любая красота — это дар Божий. Просто дорога через Павловск на Гатчину идет по очень красивым местам, там временами такой вид открывается — просто дух захватывает. Ни в какое сравнение это не идет с киевским шоссе. Я вас часом не обидел?
— А меня-то как вы могли обидеть? — удивился я.
— Я сказал, что не люблю искусственную красивость, а вы или ваша жена, наверное, занимаетесь садовым дизайном, вот и я подумал, что мои слова могли показаться вам обидными.
— Ландшафтным дизайном, действительно, занимается моя жена. Я же в этом процессе присутствую, главным образом, как потребитель. Но меня, честно говоря, очень радует та красота, которая получается в результате ею труда.
— Конечно, конечно, — согласился художник, — просто пластика природы несколько иного свойства.
— Как подлинное искусство и дизайн, о котором вы недавно говорили?
— Ну… не совсем так, но где-то эти аналогии можно применить. А вы в Павловске живете?
— Да. Вам практически по пути, если вы едете в Гатчину.
Около дома, где я выгрузил свой груз, Павел Александрович, закрыв грузовую дверь «газели», спросил:
— А Вас как зовут?
— Дмитрий Сергеевич. Расин Дмитрий Сергеевич.
— Надеюсь увидеть Ваше имя на обложке новой книги, — сказал он, крепко пожимая мне руку.
Через два часа, приняв душ, перекусив и переодевшись я стоял на платформе Павловского вокзала. Поезд тормозил, силуэт жены мелькнул у двери вагона и я поспешил к готовой открыться двери.
Первым делом я взял пакет с растениями и поцеловал теплую щеку жены.
— Как твои дела? — спросила она меня.
— Все в порядке, — ответил я, — а ты все успела?
— Ну, почти. Еще бы часа два — и точно все бы закончила.
— Значит ты довольная?
— Конечно, только устала немного и ножки болят.
— Лапа, — спросил я жену, — а что такое бульбульденция?
— А почему ты спрашиваешь? — Саша посмотрела на меня смеющимся взглядом, — Многолетник такой, мелкими синими цветочками цветет. Ты сегодня его вез домой.
— Я тебя люблю, — вместо ответа сказал я и обнял жену свободной рукой.
Санкт-Петербург, 2006 год.
Бэримор, сэр
Бэримор, сэр