…А родись счастливой
Шрифт:
— Там им будет холодно. Солнышка-то нет.
— Солнышко будет, когда вы поведёте их за собой. У вас должно получиться.
Она попробовала поднять якорь. Верно, совсем не тяжёлый. Перенесла его в комнату и поставила между комками, покрытыми простынями. Ржавчина тронулась медленно сползать с якоря, а простыни только чуть открылись, обнажив две пары испуганных, страдающих глаз.
— Я принесла вам Якорь Надежды. Пойдёмте вместе, выпустим солнце из облаков!
— Нет. Ты принесла нам Отчаяние. Его стало больше, чем у нас было.
— Ну, давайте попробуем вместе раздвинуть облака…
— Чтобы у нас появились
Перед ней стояла соседка по квартире:
— Ты чего тут развалилась не на своём месте? Или мы опять поменялись комнатами?
— Извини, я задремала. Смотрела твою передачу… И уснула.
— Ты свою сначала сделай, чтобы спать на ней!
— Извини! — И Люба ушла к себе комнату.
Быстро уснуть не получилось. В голове толпились Кольчугина… полковник Орлов… обрубленные войной мальчишки, требующие полюбить их… Жорик, тягуче просящий не делать этого и не уходить из их гримёрки…
Утром, сбивчиво соображая с чего начать разговор, Люба дожидалась прихода Леонида Петровича в коридоре возле дверей его приёмной. Мимо в приёмную входили люди. Многих она уже знала. Они здоровались, спрашивали: «Чего стоим?», предлагали пройти вперёд. Она кивала и оставалась на месте. Остановился перед ней и Леонид Петрович и тоже спросил:
— Чего стоим?»
— Я к вам…
— Ну, проходим, — предложил он и открыл перед ней дверь.
— Вы знаете… — заговорила она, оставаясь на месте. — Вчера была Надежда Кольчугина из Великогорска…
— Видел. И что?
— Она предложила мне стать у них ведущей…
— Молодец. А вы?
— Я не знаю, — растерялась Люба.
— И я не знаю за вас.
— Мне неудобно… Вы меня так приняли…
— Ну, и там, я думаю, примут не хуже, если приглашают. Ведущий — это новый уровень. Я бы согласился. Студия хорошая. Поработаете там, набьёте шишек, наберётесь опыта… И к нам вернуться — никогда не поздно. Кольчугинцы у нас уже, по-моему, есть. И вам, с вашими задатками, не всё же сидеть в подстрижорах. Успехов! Василию Семёнычу я сейчас скажу, если вы меня отпустите на планёрку, — улыбнулся Леонид Петрович и стал боком встраиваться в дверь.
— Ой, извините, спасибо! — сказала она ему вдогонку и, как школьница, только что сдавшая на пятёрку страшный экзамен, едва ли не вприпрыжку побежала к себе на этаж.
— Эй! Чего я вам сейчас скажу! — огорошила она Жорика и Наташку и плюхнулась в своё рабочее кресло.
— Замуж выходишь? — спросила Наташка.
— Ага!.. За — новую работу! Леонид Петрович отпускает меня в Великогорск.
— Любочка! Вы что? Где Москва и где Великогорск? Вас Слава Зверев звал к себе в салон! Где вы ещё найдёте такое в своём Свиногорске?
— А я и искать не буду. Меня же Кольчугина пригласила работать ведущей программы! Правда, не знаю пока какой… Главное — это эфир, Жорик!
— Эфир, кефир — какая разница?.. Хотя, конечно, пудрить людям мозги, светясь на экране, это не голову в тазике мыть…
— Плешивые головы это наш с тобой удел,
— Ну, что вы такое говорите, Натали!
— Говорю, что думаю. Иди, подруга, иди! Устроишься — нас позовёшь, если там, конечно, копейка покрепче.
— Обязательно. Я уже так привыкла к вам.
— За меня не говори, Натали! Я здесь на виду у таких людей! А там?..
— Великогорск — очень большой город! И студия у Кольчугиной на первом месте не только в городе, — заступилась Люба за будущее место работы. — Потом Леонид Петрович сказал, что и сюда я смогу вернуться…
Глава 24
Когда человеку светит то, о чём он мечтал, время становится непостоянным. Оно то ползёт, то скачет. Василия Семёновича ждала с заявлением целую вечность, и он копошился, как мороженый таракан, хотя и всего-то — черкни на листке: «Согласен. К расчёту». Нет, ему надо покачать головой, повыбирать ручку из торчащих в фаянсовом стакане, попробовать её на листке «Еженедельника», побурчать под нос: «Ну, вот… Ну, вот… Только наладится дело… И опять…»… Пока с обходным листком оббегала этажи телекомплекса, получала в бухгалтерии расчёт, потом уталкивала в чемодан вещи, гнала на такси на вокзал, ночной поезд на Великогорск уже подали на посадку.
— Люди добрые! Опаздываю! За кем до Великогорска? — мотнулась Люба к окошку кассы. Очередь расступилась перед раскрасневшейся красоткой в сбившейся лисьей шапке.
— Великогорск? И я туда! Поехали на машине. По-моему, билетов к нам уже нет, — пристроился сбоку парень в потёртой лётной куртке. — Быстрей поезда будешь дома.
— А мне быстрей зачем?.. — недоверчиво глянула на него. — Мне любое место до Великогорска, — сунула она деньги в окошечко кассы.
— Где тебя мотало, милочка? Только плацкарт. Держи. И беги, тормози поезд, а то уйдёт. Сдачу возьми! — крикнула вдогонку Любе стриженная под барашка кассирша и протянула из окошка какую-то мелочь. Парень в куртке открыл навстречу ей свою ладошку, но кулачок кассирши быстро преобразился в кукиш. — Обойдёшься!
Место оказалось в конце вагона, через стенку от туалета, зато нижнее. На нём, правда, уже расселась тётка, дородным размером и ликом напоминавшая кустодиевских купчих. Люба сняла шубку и шапку, оглянулась, куда бы разместить их. Слева сидела пожилая пара — оба сухонькие и чистые, в чёрных линялых одёжках. На боковом месте — неопределённого возраста и смутного вида мужчина в мятом коричневом пиджаке и с пятнами «зелёнки» на лысой голове. Откидной столик перед ним был занят двумя полупыстыми четвертинками, гранёным стаканом и свёртком с какой-то закуской. Мужчина был уже в добром расположении духа (когда успел?!) и готов ухаживать за соседками, одаривая их щербатой улыбкой и запахом солёных огурцов.
— Пардон, мадам, праашу! — протянул он руки за Любиными шубкой и шапкой и тоже вертя головой, куда бы их повесить или положить.
— Спасибо, сама! — торопливо ответила Люба, увидев совершенно синие от татуировок кисти его рук.
— Придётся укладывать вещи под полку, — тонким, ласковым голосом подсказал чистенький старичок. — Под нами дак скарб. А под вашей стороной — не ведаю.
— А там — моё! — отозвалась тётка.
— У вас, по-моему, верхняя полка, — сказала Люба, ещё раз глянув на нумерацию мест.