…А родись счастливой
Шрифт:
— Э! Так не пойдёт! Давай наоборот, — потребовал Игорь. — Чтобы я утром снял, не беспокоя тебя.
— Ну, так пусти тогда! Убери ноги! — недовольно проворчал сосед. — Или сам теперь двигай.
— Ладно. Извини. Давай спать. А то вторую ночь мотаюсь. Выключай свет… Да не весь! Ночник оставь.
Сосед передёрнул тумблеры. Купе осветилось слабой синевой верхнего ночника.
«А вот и ультрафиолет, — сообразил Игорь. — Только включать его надо не сверху, а над своей полкой… Тогда подсветятся рубашки карт напротив… Мозгуй, мозгодуй…»
Глава 21
«И чего я, дура, так мельтешу? — думала
— Кофе готов! — донеслось из кухни. — Где ты только берёшь такую дрянь? Ни запаха, ни вкуса!
— В буфете на шестом этаже, — отозвалась Люба, не поднимаясь с места. — А где-то есть лучше?
— В «Елисеевском» на Горького. Не знала что ли?
— Раньше знала. Сейчас мне некогда туда ездить. Съезди сама. Я — расплачусь.
— Нужны мне твои копейки!.. Ну, ты идёшь? Я заказала такси, скоро будет. Хватит мазаться там, штукатурки не хватит!
— Я позже, на метро. Ты сама-то не опоздай, — ответила Люба.
Уже целый месяц Люба приезжает утром на студию и домой возвращается только поздно вечером. Народ действительно валит к её креслу больше, чем к соседям, хотя там куда опытнее мастера — и гримёры, и стилисты. Жорик — вообще мастер причёсок. А Наташка такой макияж иногда наведёт — заглядишься. Но народ почему-то ждёт Любиных рук. Ну, понятно, Наташка грубовата. Всё у неё получается резко, словно сама никогда не испытала нежности. Закончит работу, помаду, тени бросит на столик, клиента хлопнет по плечу или по спине, мол, приехали, вылезай! А Жорик весь такой манерный и вечно какой-то мокрый. Всё у него потеет — руки, лицо, шея. Укладку сделает, и будто километр пробежал… К ним в работу садятся только если надо быстро подготовиться к студии, а Люба занята. Но интересно, Жорик с Наташкой на неё не злятся, даже довольны, что успевают передохнуть. А она — целый день, как белка. Устают, правда, только ноги: целый день на них. Иногда и присела бы, закончив работу, но человек не торопится подниматься из кресла: так на себя глянет и эдак, что-то поправит. И ведь не бросишь его, торчишь за спиной, смотришь, что ему не так? А он сидит и улыбается, и смотрит не столько на себя, сколько на неё. И надо тоже улыбаться. Вот так целый день и улыбайся. Скоро морщины появятся от улыбок. Но, слава богу, пока никто не пристаёт. Один только чумной попался. Ростиком с Митрича, на высоченной платформе, на голове взбитая копна выбеленных волос — весь какой-то кукольный и манерный, как Жорик. Слова так же тянет. И гнусавит слегка. Когда его привели в гримёрку, Жорик — к нему: «Слава, здравствуй!
Слава петушком огляделся и, никак не ответив на Жорины всхлипы, прошёл к Любиному креслу. Она заканчивала укладку пожилому диктору, и хотела сразу сбегать в туалет. Но Слава сел в теплое ещё кресло, поставив рядом уклеенный картинками рундучок.
— Извините, я сейчас, — сказала она, встретившись с ним взглядом в зеркале, и хотела повернуться к выходу. Но он поймал её руку:
— От меня не ухо-одят!
— Я быстро. Мне надо…
— И мне надо быстро.
— Жорик, ну выручи! — попросила Люба коллегу и высвободила руку из цепкой лапки клиента.
Оторопело глядя на Любу, Жорик не двинулся с места.
— Наташа, может ты пока… Ей богу, я быстро.
— Она что у вас, ду-ура? — повернулся гость к Жорику. — Я к — ней, а она — от меня-я? Откуда она у вас?
— Из колхоза я! — ответила Люба и выбежала в коридор. «Господи, такая студия, а туалеты бог знает где! И что за чучело свалилось на мою голову!?»
Вернулась действительно быстро. Наташа, Жорик и гость сидели по своим местам.
— Извините, — сказала Люба, встав за своё кресло. — Вас для какой студии приготовить?
— Ты сама приготовься для моей студии, — ответил он ей в зеркало.
— Не поняла…
— Дура, что ли? Я приглашаю тебя в мой сало-он.
— Любочка, это — счастье — работать у Славы! — запел Жорик. — Оно даётся не каждому!
— Каждая даёт мне-е. А я беру только по вы-ыбору, — упёрся он в неё глазами.
— А я — только по любви! — не отвела она взгляда и повернула кресло к выходу.
— Дура! Нос мне припу-удри, чтобы не блестел на съёмке. — И развернул кресло обратно.
Люба нажала ногой на педаль, чтобы кресло поднялось выше, как она это делала при работе с детьми, потянулась за пудрой и бархоткой. Но клиент поднял на колени свой рундучок, и тот открылся с тихим, мелодичным перезвоном, подняв из бархатной глубины полочку с пудрой, тенями, набором кисточек и бархоток — одна миниатюрнее другой.
— Две штуки ба-аксов стоит. Не твоя метла! — отверг её бархотку гость.
— Я умею работать только своим инструментом. А ваш, по дурости, боюсь испортить, — в Наташкиной манере ответила Люба и так же резко опустила кресло.
— Вот дура колхо-озная! Ну, дура… Больше я никогда сюда не приду, и ты ответишь за это. — И ушёл, прихватив рундучок.
— Что ты делаешь, Любочка? Он сейчас нажалуется редактору. Редактор нажалуется Василию Семёновичу или сам прибежит сюда. Представляешь, что сейчас будет? — задыхался от волнения Жорик.
— Ну что же, я на пару минут в туалет не могла? И сразу — «Дура»?
— У Славы такая манера! Все это знают, — продолжал Жорик.
— Ну, а я — дура: не знала ни Славу, ни его манер. И что теперь?
— Он хотел взять тебя в свой салон. Это же счастье!
— Взять на пару раз, — вставила Наташка. — Мы ему помешали, он бы и здесь тебя взял, кобелёк тот ещё!
— Что ты такое говоришь, Натали? Он — гений!
Разговор прервал редактор. Вошел, сел к Любе в кресло, спросил:
— Вы чего со Зверевым сделали? Прибежал красный, как варёный, и сам теперь пудрится… Вы помягче с ним в другой раз, он всё-таки лицо нашей программы.
— Хорошо, — согласилась Люба. — Только в следующий раз отводите его к тёте Нине, пусть он её приглашает в свой салон.