"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Пушкарева Наталья Львовна

Не только А. Н. Вульф, но и многие другие его современники, а тем более приятели отмечали, что Софья Дельвиг не была такою уж фанатичной жрицей у алтаря супружеской верности. Алексей лишь воспользовался ситуацией. 11 октября 1828 г. он, в частности, записал: «Софья становится нежнее со мною, я от этого в замешательстве: мне не хотелось бы на его счет (барона Антона Дельвига. — Н. П., С. Э.) гулять, а другого средства нет, чтобы избежать опасности, как не ходить ни к нему, ни к Анне Петровне, что мне весьма тяжело»⁴³. Это первое упоминание в его дневнике о вынужденной «двойной игре» — флирте сразу с двумя женщинами, к тому же родственницами и подругами. Через три дня он поверил дневнику новую гамму чувств: «...Я остался с Анной Петровной и баронессою. Она лежала на кровати, я лег к ее ногам и ласкал их. Анна Петровна была за перегородкою; наконец вышла на минутку, и Софья подала мне руку. Я осыпал ее поцелуями,

говорил, что я счастлив, счастлив, как тогда, как в первый раз поцеловал эту руку. — Я не думала, чтобы она для вас имела такую цену, — сказала она, поцеловав меня в голову. Я все еще держал руку, трепетавшую под моими лобзаниями; не в силах выдерживать мой взгляд, она закрыла лицо. Давно безделица меня столько не счастливила, — но зашумело платье, и Анна Петровна взошла»⁴⁴.

Данный отрывок из дневниковых записей Вульфа позволяет понять «правила игры» флиртующих молодых особ. Для обеих женщин, вероятнее всего, сами помыслы об адюльтере не казались чем-то предосудительным. Напротив, литература романтического направления, на которой были воспитаны обе приятельницы, сформировала к тому времени образ демонической женщины, femme fatale, «необычность» поведения которой — нарушающей правила, презирающей условности, — сделалась модной.

Этот идеал разрушительниц норм «приличного» светского поведения, «растиражированный» элегантной красавицей А. Ф. За-кревской, авантюристкой Каролиной Собаньской, открыто афишировавшей адюльтер с начальником южных военных поселений генералом И. О. Виттом, а также некоторыми другими «беззаконными кометами в кругу расчисленном светил», — довольно быстро и легко вошел в столичный дворянский быт. Адюльтер, а уж тем более флирт, допускающий многие скандальные «вольности», стремительно превратился из девиантного и осуждаемого поведения в допустимое и разрешительное⁴⁵. И более того — очень привлекательное для некоторых темпераментных красавиц, стремившихся казаться светскими львицамй¹⁶.

Алексей Вульф, в свою очередь, старался рядом с ними также играть свою роль — светского dandy, лихо волочащегося сразу за двумя (иногда тремя, а то и более) дамами. В том, что его чувства, инициированные обеими женщинами, были довольно поверхностны, говорят некоторые обмолвки. Особенно поражает словечко безделица в контексте описания счастливых минут с Софьей Дельвиг. Дендизм начала прошлого столетия требовал от тех, кто желал ему следовать, индивидуалистического презрения к общественным нормам. Одной из форм такого презрения была откровенная насмешка, почти наглость — в том числе в отношениях с женщинами. Достаточно вспомнить героев неоконченного пушкинского «Романа в письмах» или «Моей исповеди» Н. М. Карамзина, чтобы понять, что этот любопытный феномен слияния бунта и цинизма, насмешливого отношения ко всем принципам «пошлой» морали был известен русскому обществу уже в 1803 г.⁴⁷.

Итак, Алексей Вульф стремился — даже перед самим собой, на страницах своих «Дневников» — выглядеть разочарованным и пресыщенным dandy. В некоторой степени его записи отразили характерные изменения, типичные для бытовых текстов той поры: именно в 30-е годы XIX в., как полагают современные литературоведы, резко изменился стиль писем, дневников, мемуаров, приблизившись к нормам, выработанным в чисто литературной среде⁴⁸. И все же, помимо «литературного налета», дневниковые записи А. Н. Вульфа в немалой степени характеризуют его самого, его побуждения и переживания. И сам факт того, что взаимоотношения А. Н. Вульфа с женщинами попадали на страницы его «Дневников», говорит о том, что эти отношения — как элемент частной жизни 23-летнего столичного дворянина — во-первых, вполне «вписывались» в нормы поведения того времени, а во-вторых, имели для Алексея несомненную значимость как символы побед.

Двадцать третьего октября 1828 г. А. Н. Вульф взволнованно отметил: «Анна Петровна (Керн. —77. 77., С. Э.) сказала мне, что вчера поутру у ней было сильное беспокойство: ей казалось чувствовать последствия нашей дружбы. Мне это было неприятно и вместе радостно: неприятно ради ее, потому что тем бы она опять приведена была в затруднительное положение, а мне радостно, как удостоверение в моих способностях физических. — Но, кажется, она обманулась»⁴⁹.

Оценки эмоциональных состояний, их градации (неприятно и вместе радостно), объяснения — все это занимало автора «Дневников», готового, подобно лорду Байрону, облечь «в унылый романтизм свой безнадежный эгоизм»⁵⁰.

А. П. Керн была (по крайней мере, в описываемое время) явно неравнодушна к своему кузену. А. Н. Вульф предпочитал именовать эти отношения дружбой. Позже он довольно критически писал о ней, что «не имела она ни блестящего ума, ни образованности, ни ловкости»,

но «ее... (пропуск по цензурным соображениям П. Е. Щеголева. — 77. 77., С. Э.)⁵\ ее добродушного нрава достаточно было для того, чтобы всякий день меня более к ней привязывать»⁵². Впоследствии, особенно в старости, Алексей — возвращаясь мыслями к их общему с Анетой прошлому — немало ей помогал: дружески, любовно. К концу жизни А. П. Керн сильно нуждалась; до нас дошли ее письма к Алексею с просьбами о финансовой поддержке, позволяющие думать, что подобная поддержка была в 1870-е годы регулярной)⁵³. Но за почти полвека до того Алексей и Анета по-разному оценивали связывавшие их чувства, и вполне вероятно, что «несимметричность» отношений А. Н. Вульфа и А. П. Керн и была причиной опасений Алексея за то, что он поставит Анету в затруднительное положение.

Впрочем, сопоставление данной записи с предыдущими, в том числе о счастливой безделице отношений с Софьей Дельвиг, заставляет предположить, что приведенный выше фрагмент — свидетельство далеко не платонических, а типично инцесгуозных отношений Алексея и Анеты. Неожиданная обмолвка автора «Дневников» о том, что он удостоверился в свои ^способностях физических, превращается в свидетельство того, что эта проблема его немало волновала (не случайно в одном пассаже он обмолвился, что ее «прощальным, сладострастным поцелуям удавалось иногда возбуждать мою холодную и вялую чувственность»⁵⁴). Позже, в 1830 г. Алексей довольно цинично отозвался о кузине: «Ее страсть черезвычайно замечательна не столько потому, что она уже не в летах пламенных восторгов (Алексею в то время было 25, а ей 30 лет, что не мешало ему видеть Ане-ту чуть ли не перестарком! —Н.П,, С. *9.), сколько по многолетней ее опытности и числу предметов любви...»⁵⁵

Признания, касавшиеся сугубо личных вопросов, рефлексии по поводу физической состоятельности (или несостоятельности) — хотя бы даже в тексте, не предназначавшемся для печати, — были новым явлением в умонастроениях образованной части столичного общества 30-х годов XIX в. С одной стороны, в этом трудно не заметить влияния литературы того времени (особенно французских романов), тех же идей романтизма, возведшего в идеал образ неутомимого и деятельного героя, преуспевающего на всех поприщах, от делового до любовного. Герои Байрона, Пушкина, Марлинского, Лермонтова порождали целую фалангу подражателей из числа молодых офицеров и чиновников, перенимавших не только жесты, мимику, манеру поведения, но и систему ценностей литературных персонажей. С другой же стороны, пристрастность Вульфа к обсуждению интимных тем — хотя бы с самим собою — была следствием меняющейся (причем меняющейся в сторону повышения!) оценки ценностности близких — как дружественных⁵⁶, так и любовных — отношений с женщинами.

Не стоит забывать того, что бывший студент, провинциал, в то время все еще надеялся оправдать ожидания своей амбициозной матушки и сестер, желавших видеть его полковником или статским советником. Все хотели, чтобы Алексей сделал карьеру. Между тем служба не задавалась. Жалованье выпускнику с дерптским университетским дипломом определили смехотворное — 200 рублей в год (потом, правда, выяснилось, что и его не полагается до того момента, как будет пожалован чин). Всего Десятилетие назад Александр Пушкин, не блиставший успехами в лицее, после его окончания был пожалован чином 10-го класса и определен в Коллегию иностранных дел с жалованьем 700 рублей в год, а медалист Горчаков получил чин 9-го класса и 800 рублей в год⁵⁷. Все это было сделано по высочайшему повелению: лицеисты не ждали ни дня. Теперь же на престоле был Николай I, и времена изменились...

Формой сублимации — психологического замещения ожиданий исполнения честолюбивых надежд и замыслов — стали для А. Н. Вульфа отношения с женщинами. Внимательное чтение его «Дневников» заставляет заметить, что, чем более униженным и несправедливо обиженным ощущал он себя в деловой сфере, тем более ему хотелось — хотя бы перед самим собой — предстать в оценке своих интимных связей с дамами ветреником, ловеласом, повесой, которому сам черт не брат. 22 ноября 1828 г. А. Н. Вульф записал: «Обедал я у барона (Дельвига. — Н. 77., С. *9.), а после сидел с Софьей: она была нежна и, несмотря на чеснок, я обнимал и целовал ее; только что я успел выйти, как пришла к ней Анна Петровна — хорошо, что не несколькими минутами ранее». Два дня спустя Алексей вновь довольно цинично вспомнил про злополучный чеснок; 24 ноября 1828 г. он отметил в дневнике: «Софья упрекала меня в нежности к ней — и была со мною еще нежнее прежнего, чесночный дух (третьего дня она с мужем много его ела) не отнимал более ничего от сладости поцелуев, — она сидела у фортепьян, и, стоя перед нею на колене, мне ловко было ее обнимать, тогда когда ее рука окружала мою шею...»⁵⁸