А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
рода, заключенные в специфически поэтических коллизиях молодого Блока,
вынуждают его искать среди поэтов-восьмидесятников иных опор, иных подмог
в оформлении душевного опыта в лирике, кроме Фета. Так возникает в
творчестве молодого Блока очень серьезно им оценивавшаяся в пору его
духовной зрелости проблема освоения опыта А. Н. Апухтина.
В осознанном виде, как особая идейная тема, проблема «апухтинского»
фигурирует у Блока в своеобразном философско-историческом
высшей его творческой зрелости, в 10-е годы XX века, в кругу крайне сложных
и противоречивых размышлений общего плана, которыми сопровождается
работа над поэмой «Возмездие». Уже сам по себе этот общий контекст дает
представление о том, какую высокую историческую значимость проблеме
придает зрелый Блок. Мы можем (а в каких-то аспектах и обязательно должны)
не соглашаться со столь завышенной общеисторической оценкой
«апухтинского» начала; но, во всяком случае, именно этот серьезный, глубоко
ответственный, важный для Блока философско-исторический контекст бросает
своеобразно яркий свет на внутреннюю логику появления «апухтинского» в
процессах творческого самоопределения молодого Блока. В материалах,
заметках к поэме «Возмездие» (а соответственно — и в самой поэме) Блок
строит историческую биографию героя времени. Все этапы этой биографии
внутренне определены движением исторического времени; все чисто личное
истолковывается как знаки фатального «музыкального» движения истории. «В
70-х годах жизнь идет “ровно” (сравнительно. Лейтмотив — пехота). Это
оттого, что деды верят в дело. Есть незыблемое основание, почва под ногами»
(III, 461). Стоит сравнить с этим характеристику в «Автобиографии» деда поэта,
А. Н. Бекетова, или приводившийся выше психологический портрет бабушки,
Е. Г. Бекетовой, с ее «неукротимой жизненностью», «мыслью ясной, как летние
деревенские утра», — целомудренным, здоровым жизнелюбием эти люди
наделены именно потому, что у них есть «почва под ногами», что они «верят в
дело». Можно, далее, при таком отношении к жизни писать стихи, как Фет, —
строя их на прямых отношениях между «природой» и «душой». Сохранить
такое отношение к жизни и искусству невозможно при дальнейшем движении
истории.
Внук, т. е. человек блоковского поколения, живет «тихой жизнью в
победоносцевском периоде» (III, 460). Но прежняя ясная жизнь невозможна —
«Уже кругом — 1 марта». И вот предвестием «в семью является демон» (III,
461). Демонические порывы «вечера века» и в самой поэме, в ее композиции,
соотнесены тоже с «первым марта», с народовольческой
то и другое характеризуется как разные, но порождаемые одной
закономерностью проявления истории, ее подземные толчки. Сама та жизнь,
«как летние деревенские утра», была жизнью на вулкане, редкой счастливой
возможностью, под ней таился исторический «хаос», в тютчевском смысле.
Поэтому — именно тут, «в победоносцевском периоде» — начинает звенеть
«апухтинская нотка» (III, 462). У нее сложное, двойное звучание. В столь
важном для Блока документе, как предисловие к поэме «Возмездие» (1919),
«апухтинская нотка» означает скорее всего подголосок, потаенно-глуховатое
выражение не осознаваемой еще людьми исторической тревоги: «еще более
глухие — цыганские, апухтинские годы» (III, 300). «Апухтинское» окрашивает
здесь целую эпоху; и здесь-то, конечно, и заключено «завышение» роли и
смысла этого поэтического голоса в общем поэтическом хоре 80-х годов.
«Апухтинское» тут как-то соотносится с «демоническими» мотивами
исторической «музыки», противопоставляемыми общей зловещей тишине
глухой победоносцевской поры.
Но тут же заключено объяснение роли и значения «апухтинского» в
индивидуальном поэтическом развитии Блока. «Цыганская надрывность» этой
поэзии должна быть противовесом к фетовской программной взаимосвязи
«природного» и «душевного», их своеобразной гармонии: психологические
разнобой, трещины, надрывы, как ослабленное выражение более крупных,
трагических, «демонических» прорывов в смысл истории. Вместе с тем
апухтинская «музыка» толкуется и как нечто убаюкивающее, отстраняющее
противоречия и разрывы, хотя «трещины» истории, ее «демонический» хаос
уже налицо. «Апухтинское» хранит «старинную верность» безмятежно-ясным
отношениям, хотя их уже нет у нового поколения, у восьмидесятников:
«Молодая мать, тройки, разношерстые молодые люди — и кудластые студенты,
и молодые военные (милютинская закваска), апухтинское: вечера и ночи,
ребенок не замешан, спит в кроватке, чисто и тепло, а на улице — уютный,
толстый снег, шампанское для молодости еще беспечной, не “раздвоенной”,
ничем не отравленной, по-старинному веселой» (III, 464). Повторяю, дело в
данном случае совсем не в том, насколько верна или неверна сама по себе эта,
столь своеобразно выраженная историческая концепция; существенно то, что
большой художник в пору своей творческой зрелости ищет объяснения,
истолкования своих ранних художественных увлечений, видит их не случайный,