А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
и Андрей Белый. Переписка, с. 236.
жизнедеятельности, — представляется все это Андрею Белому. В своем ответе
Брюсову Белый настаивает на том, что именно так и обстоит дело: символизм
как «теургия», как религиозное слияние искусства и жизни, дает выход из
общественных противоречий. По Белому, именно следует подчинить искусство
новой религии, и тогда «… из искусства выйдет новая жизнь и спасение
человечества». Таким образом понимаемое искусство, по Белому,
других родов человеческой деятельности: «… в искусстве кроется религиозное
творчество самой жизни, определяющее само познание; так отвечает развитие
главнейших русл современной психологии и теории знания…»195 Выставляя
прямо противоположную Брюсову теоретическую аргументацию, Белый так же
мало понимает реальные творческие потребности Блока; Белый или всерьез
уверен, что Блок неожиданно отказался от всей своей предшествующей
эволюции, или, что более вероятно, старается сам себя в этом уверить. Блоку
приходится объяснять Белому, что он ни от чего не отказался и не собирается
отказываться: в письме от 22 октября 1910 г., связанном с этими полемиками,
Блок утверждает, что «Балаганчик», «Незнакомка» и т. д. — его прошлое, но он
не может «… не признать их своими», в целом же противопоставляет
построениям Белого трагическую тему как главное в себе: «… учел ли ты то,
что я люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви» (VIII, 317).
«Синтетические» построения символистских главарей, в сущности, более чем
когда-либо прежде чужды Блоку. На этом новом и чрезвычайно ответственном
повороте своей творческой биографии Блок ищет внутреннего обоснования
своих трагедийных концепций жизни и искусства, очень далеких от Белого.
С наибольшей резкостью и даже злобой выступил против докладов
Вяч. Иванова и Блока Д. Мережковский; при этом из контекста его огромной
газетной статьи ясно, что в особенности его вывел из себя Блок. Мережковский
усмотрел в докладах о кризисе символизма отказ от революции и даже
издевательство над нею. Себя самого Мережковский ставит в положение
защитника традиций революционной эпохи. Однако под революционной
«свободой», поруганием которой, с точки зрения Мережковского, занялись
«декаденты», сам он понимает исключительно свободу религиозных
убеждений: «… близок день, когда евангелие Марксово заменится Христовым и
русские люди снова сделаются русскими, т. е. такими, которые не хотят жить, не
отыскав религиозного смысла жизни…»196 Но ведь, в сущности, об этом же
говорит и Вяч. Иванов, и спор тут, как и многие другие аналогичные
пререкания, становится
серьезные счеты, и недаром сам Блок нашел выступление Мережковского
против него клеветническим. «По мнению декадентов, русская революция —
балаган, на котором Прекрасная Дама — Свобода — оказалась “картонною
невестой”, “мертвою куклой”, и человеческая кровь — клюквенным соком…
195 Белый Андрей. Венок или венец. — Аполлон, 1910, № 11, отдел
«Хроника», с. 3.
196 Мережковский Д. Балаган и трагедия. — Русское слово, 1910, 14 сент.,
с. 3.
надо быть черною сотнею, чтобы считать человеческую кровь за клюквенный
сок»197. Мережковского возмущает нежелание Блока отказаться от своего
творчества революционных лет, стремление видеть единую линию
органического развития. Приемлем период «Прекрасной Дамы» (хотя прежде
отвергался и этот период), последующее же развитие Блока, и в особенности те
произведения, где Блок хочет постигнуть драматические противоречия
современной личности, и шире — общественную противоречивость русской
жизни, отвергаются как поклеп на русского человека, русскую жизнь и русскую
революцию. Понятно, насколько кадетски-бессодержательным в таком случае
делается представление о защищаемой Мережковским «революции». Не о
революции тут хлопочет Мережковский, но совсем о других вещах.
Аргументация Мережковского, нападающего на Блока, в сущности, ничем не
отличается от доводов в «защиту» Блока, применяемых Белым. Но поскольку
Белый делал вид, что Блок отказался от самого себя, пытался
фальсифицировать его доводы и подсунуть поэту чуждые ему идеи, а
Мережковский откровенно и злобно нападал на Блока, — сами эти нападки во
многом проясняют объективный смысл всей ситуации. Особенную ярость
Мережковского вызывало стремление Блока связывать свое творчество, его
внутреннюю логику с объективными событиями в стране. Применяя
мистическую терминологию (и одновременно, конечно, обнажая философско-
идеалистические элементы своего мировоззрения), Блок утверждает, что
«… революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была
одним из проявлений помрачнения золота и торжества лилового сумрака, то
есть тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах.
Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной
душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами» (V,