А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
проявлений духовной опустошенности «бродяги», «рассословленного»
человека; существеннейшее отличие, однако, состоит в том, что, если для самих
героев лирической ситуации «все позабыты века», они не «позабыты» для
автора. Если Незнакомка в своих вариантах 900-х годов была
фантасмагорической фигурой прежде всего потому, что в авторском подходе к
теме был дуализм, отсутствие объединяющего художественного принципа
осмысления, то сейчас лирическая
взглядом автора.
Фигура Демона — не фантасмагория раздвоенности, на почве которой
стоит сам автор, но персонаж трагедийного обобщения, мифа как единственно
возможного сейчас для Блока способа объективированного художественного
изображения подобной душевной ситуации. В мифологическом сюжете
стихотворения несколько пластов. Опыт «Итальянских стихов» присутствует в
блоковском «Демоне». Первоначальное ядро восходит к Лермонтову, именно
через Лермонтова комментировал врубелевского Демона сам Блок, и для него
самого «лермонтовское» было неотъемлемой принадлежностью концепции
«Страшного мира». Это не «влияние», «заимствование» или что-либо в этом
роде. Это живая культурная традиция, которая для Блока — сама история,
живущая в сегодняшнем человеке. В плане историко-литературном Блок идет от
поэзии 80-х годов — к поэзии 40 – 50-х годов на протяжении своей эволюции в
900-е годы; в 10-е годы в мощном голосе Блока-трагика слышен Лермонтов.
Живущая и развивающаяся история в человеке сегодня, по Блоку, не может
миновать Врубеля, и через Врубеля Блок воспринимает Лермонтова. Но и
Врубель, и собственная «Незнакомка» — особый этап уже современной
истории, дифференцирующейся, расчленяющейся на глазах у живущих сегодня
людей; Врубель — это «вчера», еще живое, но уже отходящее. В законченном
стихотворении уже нет Незнакомки, а врубелевская ситуация дается так, как
давались мифологические сюжеты и персонажи в «Итальянских стихах» — как
описание картины. Если Врубель — это «вчера» движущейся истории
современности, то в третьем пласте стихотворения присутствует авторское
«я» — персонаж, обозревающий картину, «ад» современной жизни в
интерпретации Врубеля:
На дымно-лиловые горы
Принес я на луч и на звук
Усталые губы и взоры
И плети изломанных рук.
Сегодняшнему зрителю врубелевский Демон видится усталым, изломанным,
болезненно-слабым; он не столько соблазняет Тамару блеском ада, дьявольского
дерзновения, сколько ищет у нее защиты от «страшного мира». Сама их
любовь — бессильная, обреченная попытка вырваться из «адской» современной
жизни.
Связь
обнаруживает неизменно присутствующее во всех блоковских публикациях
«Страшного мира» (кроме журнальной) стихотворение «Песнь Ада»,
датированное октябрем 1909 г. Здесь те же три пласта современной
действительности как движущейся истории даны через использование
мифологической сюжетной ситуации дантовской «Божественной комедии». В
кругах мифологического дантовского Ада современный художник, поэт,
встречает тоже современного человека, но несколько иного типа, чем
врубелевский Демон. Это тип человека полностью опустошенного, «вампира»,
любовника, губящего свои жертвы безлюбой, односторонне чувственной
любовью; старые блоковские темы опустошающей современной городской
любви здесь опять-таки не случайно даются в такой «культурной» раме, которая
должна обобщить современную тему именно как масштабную трагедию
истории:
Мне этот зал напомнил страшный мир,
Где я бродил слепой, как в дикой сказке,
И где застиг меня последний пир.
Комментируя это стихотворение в первом издании трилогии лирики, Блок
прибавил к культурно-исторической интерпретации современного демонизма
еще имя Достоевского: «“Песнь Ада” есть попытка изобразить
“инфернальность” (термин Достоевского), “вампиризм” нашего времени стилем
“Inferno”…» (III, 502).
Включая, таким образом, историю, как он ее понимает (а он ее понимает
как «музыкальный напор», воплощающийся в образах движущейся культуры),
непосредственно в сознание, в поведение персонажа и вместе с тем в
композиционную целостность произведения — как способ авторской
интерпретации изображаемых людей, событий и стоящей за ними
действительности, — Блок добивается одновременно индивидуальной
конкретизации лирического персонажа и высокой обобщенности всего
изображаемого. «Страшный мир» современности становится площадкой
жизненной игры больших, предельно сгущенных, интенсивно-эмоциональных
страстей, но не бытового «тихого безумия» мелочных происшествий
повседневности.
Тем самым Блок намечает пути к преодолению одной из иллюзий,
присущих не только докладу о символизме, но и такому решающе важному в
его эволюции явлению, как «Итальянские стихи». Сам изображаемый человек,
если он достаточно ярок, по-человечески значителен, масштабен как
личность — то есть стоит на уровне лирической трагедии, которой добивается