А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
431). Именно на эти блоковские построения чрезвычайно запальчиво нападает
Мережковский, усматривая в них чуть ли не манию величия и, во всяком
случае, кощунственное посягательство на «свободу», открывавшуюся в
«революции». Что сам Мережковский понимает под «свободой» и
«революцией» — мы только что видели. Но положения, на которые ополчается
Мережковский, действительно очень важны в блоковском докладе.
Было бы крайней нелепостью пытаться отрицать наличие
идеализма и мистики, присущих не только этому докладу, но, в разной мере и в
разных конкретных соотношениях, и творчеству Блока во всем его объеме и на
всех этапах его развития. Но когда речь идет о творчестве большого
197 Мережковский Д. Балаган и трагедия. — Русское слово, 1910, 14 сент.,
с. 3. Обвинения в черносотенстве были устойчивой оценкой общественных
взглядов Блока Мережковскими «Ведь если наклеить на него ярлык (а все
ярлыки от него отставали), то все же ни с каким другим, кроме
“черносотенного”, к нему подойти нельзя было» — так оценивала З. Гиппиус
общественную позицию Блока в своих воспоминаниях о нем («Мой лунный
друг». — Цит. по сб.: Немеровская О. и Вольпе Ц. Судьба Блока. Л., 1930,
с. 203).
художника — следует, вместе с тем, видеть совокупность разнородных
элементов в этом творчестве, их конкретно-исторические связи между собой,
основную познавательную линию этого творчества и ее соотношение с
объективными общественными противоречиями, конкретно-исторической
ситуацией в стране. Пытаясь понять единство того, что происходило в
отдельных человеческих душах, и того, что совершалось в России, и
соответственно — идейно-художественное единство своего пути от
«Балаганчика» и «Незнакомки», скажем, к циклу «На поле Куликовом» и
«Итальянским стихам», Блок стремится в трудных условиях торжествующей
реакции сохранить и по-новому применять творческое единство личного и
общего, искавшееся и находимое им в границах этого же художественного пути.
Конечно, Блок грубо неправ, мистически извращает реальные проблемы и
реальное положение вещей, когда он пытается подобное единство обосновывать
тем, что революция совершалась «не только в этом, но и в иных мирах». Но он
прав, когда он отвергает «синтетические» схемы, религиозные сводки «всего
воедино», то ли под знаком «слияния» науки и мистики, как это было у Белого,
то ли синтеза «бездн верхней и нижней», как это проповедовалось
Мережковским, противопоставляя всему этому трагедийные истолкования
человеческой души в ее соотношениях с объективным драматизмом социальной
структуры, драматизмом общей исторической ситуации. В неопубликованном
ответе на возмутившую
реальных проблем, которые он пытался решить в докладе, вместе с тем
признает, что «… это самое можно было сказать по-другому и проще» (V, 445).
Запутанность и неясность своего изложения он объясняет не формально, а
содержательно: «Тогда я не хотел говорить иначе, потому что не видел впереди
ничего, кроме вопроса — “гибель или нет”, и самому себе не хотел уяснить»
(там же). Блок отвергает обвинения в мании величия, основную же проблему
«по-другому и проще», нисколько от нее не отказываясь, формулирует в этой
связи так: «На самом же деле, что особенно самоуверенного в том, что
писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был,
сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, страдает
ее страданиями, сораспинается с нею, и в те минуты, когда ее измученное тело
хоть на минуту перестают пытать, чувствует себя отдыхающим вместе с нею?»
(V, 443). В таком виде основная проблема предстает органическим и
закономерным порождением основной линии эволюции Блока, никакие
мистические «сводки» и «шпаргалки» к ней неприменимы — ни в порядке
«оправдания», как у Белого, ни в порядке яростного опровержения, как у
Мережковского. Речь идет у Блока фактически о новом повороте, в связи с
новыми условиями русской жизни, того, что было найдено в предшествующей
эволюции.
Именно так и определяет стоявшую перед ним задачу уже в конце 1910 г.
Блок в ответе Мережковскому: «… мы, писатели, должны смотреть жизни как
можно пристальнее в глаза; мы не ученые, мы другими методами, чем они,
систематизируем явления и не призваны их схематизировать» (V, 443). Сколько-
нибудь органический союз с символистскими главарями для зрелого Блока был
уже невозможен; он попытался пойти на такой союз в относительно
кратковременный период, когда «… не видел впереди ничего, кроме вопроса —
“гибель или нет”». Поэтому в личном, человеческом плане он отходит от
Вяч. Иванова в течение ближайших лет, художественно обобщая этот отход в
анализировавшемся выше стихотворении 1912 г.; в том же 1912 г. в письме к
Андрею Белому от 16 апреля Блок говорит о Вяч. Иванове: «… ведь в лучшем и
заветном моем я никогда не был близок ему…» (VIII, 388). Несмотря на все
хлопоты Андрея Белого в начале 10-х годов по сколачиванию единой
литературной школы с единой идейно-эстетической платформой, такой школы